Когда я сегодня окидываю взглядом обширные пространства, на которых раскинулся Штеллингенский зоологический парк с его искусственно созданными скалами, зелеными лужайками и отливающими зеркальным блеском озерами, и вижу среди них тысячи прогуливающихся посетителей, любующихся представителями животного царства всего мира,- все это кажется мне сном. Сном кажется мне и возникновение этого парка из... большой лохани для стирки белья, выставленной в 1848 году в гамбургском портовом предместье - Сан-Паули.
В марте этого бурного года рыбаки, находившиеся на службе у моего покойного отца, поймали в сети в устье Эльбы шесть тюленей и согласно контракту доставили улов в нашу рыбную лавку на Петерсштрассе. О том, что последовало затем, можно лишь сказать: малые причины, большие следствия!
Моему отцу - Готфриду Класу Карлу Гагенбеку - пришла в голову счастливая мысль показывать зверей за плату; он выставил их в двух больших деревянных лоханях на площади в Сан-Паули.
Всего один шиллинг (8 пфеннигов) платили за обозрение зверей жадные до зрелищ гамбуржцы и иностранные матросы, не подозревая, что они тем самым становятся крестными у колыбели будущего мирового предприятия по торговле зверями и будущего Штеллингенского зоологического парка. Эта выставка оказалась очень удачной. Для моего отца она была первой в своем роде, и можно смело сказать, что с нее в дальнейшем и развилось все предприятие по торговле животными. Один берлинский приятель отца предложил ему выставить своих тюленей в германской столице. Для современного читателя эта идея показалась бы более чем странной. Однако в те времена тюлени являлись редкостью даже для столичных жителей. Тюлени были быстро отправлены в Берлин и выставлены в саду Кролля. Несмотря на политические неурядицы, дело оказалось прибыльным. Но когда революционное движение в Берлине стало с каждым днем усиливаться, моему отцу стало как-то не по себе.
Он продал шесть приобретших за одну ночь известность тюленей одному берлинскому предпринимателю, к сожалению не за наличные деньги, а в кредит, и вернулся в Гамбург. У этого предпринимателя оказалась плохая память, и он, уехав из Берлина с тюленями в неизвестном направлении, забыл расплатиться с отцом. Так началась торговля животными. Дело было не так уж плохо, как могло показаться с первого взгляда, так как отец сумел от выставок в Берлине и Гамбурге скопить довольно приличную сумму денег.
Не следует, однако, думать, что моего отца интересовал только барыш, получаемый от выставок и продажи животных. Нет, им руководила любовь к животным. Предприятие по торговле дикими животными, будь оно маленькое или большое, немыслимо без горячей любви к ним. Отец мой был страстный любитель и искренний друг представителей животного мира. Это явствует хотя бы из того, что он постоянно держал коз, корову и наряду с домашними животными - обезьяну и даже говорящего попугая. В больших сараях, предназначенных для копчения рыбы, кроме названных животных, жили два павлина. Зверинец, собственно говоря, уже имелся налицо, когда еще никто и не думал о торговле зверями.
Я унаследовал от отца его страстную любовь к животному миру. По крайней мере уже в раннем детстве она проявлялась самым ярким образом. Двухлетним ребенком я однажды, к ужасу моей доброй матушки, принес домой в переднике восемь живых маленьких крысят, которых, разумеется, у меня тут же отобрали. Я поднял страшный крик и замолчал только тогда, когда мне взамен крысят отец подарил двух морских свинок, которых он держал в большом количестве с особым удовольствием.
Немного позже мне подарили живого крота. Чтобы устроить ему жилье, во двор выставили бочку с песком. Но главной заботой являлись здесь вопросы желудка. Каждый вечер отправлялся я со своими старшими братьями и сестрами на кладбище отыскивать дождевых червей и таким образом мы могли более двух месяцев поддерживать жизнь нашего питомца. К сожалению, во время одного сильного проливного дождя мы забыли прикрыть бочку, и бедняга утонул в своем собственном доме. Это был первый урок, полученный мною по части обращения с животными. Несчастье глубоко тронуло мое детское сердце, и, хотя бессознательно, я извлек из него хороший урок - быть впредь более осторожным.
Мне было лет двенадцать, когда я получил в подарок полдюжины уток, перья которых были страшно грязными. Поэтому я налил воды в пустой чан, который обслуживал тюленей, схватил моих уток и побросал их одну за другой в чан, наполненный до половины водой, в котором они с удовольствием стали барахтаться. Налюбовавшись вдоволь веселой картиной, я пошел обедать. Каково же было мое удивление, когда, вернувшись через два с половиной часа, я не нашел своих уток ни в воде, ни на дворе. С помощью старого сторожа я обыскал все кругом, но напрасно. Тогда сторож высказал предположение, показавшееся мне совершенно невероятным: "Может быть, утки утонули!" Действительно, все шесть уток оказались мертвыми - на дне чана. Перья их были так загрязнены, что не получали достаточного количества жира, и потому утки не могли держаться на воде. Крылья промокли насквозь и своей тяжестью увлекли уток на дно. Конечно, им надо было дать сначала поплавать на мелком месте.
Отец крепко выругал меня за неосмотрительность, но этот случай послужил мне хорошим уроком на будущее.
С появлением у отца первых тюленей завертелось колесо торговли животными. В последующие годы были пойманы еще тюлени, которых, однако, мой отец сам уже не выставлял, а продавал странствующим предпринимателям и владельцам тогдашних небольших зверинцев. Они демонстрировали невинных животных на ярмарках и базарах под видом сирен или моржей - на большее эти люди не рисковали. В июле 1852 года капитан Майн привез из Гренландии в Гамбург на своем китобойном судне "Молодой Густав" взрослого белого медведя.
На это чудовище не так легко было найти покупателя, потому что во всей Германии тогда было только три зоологических сада. Нужны были смелость и предприимчивость, чтобы рискнуть вложить капитал в белого медведя. Однако мой отец не струсил и, поторговавшись как следует, уплатил в конце концов за него капитану 350 прусских талеров. Тогда же случайно стали его собственностью полосатая гиена и несколько других животных и птиц, привезенных на этом пароходе. Весь этот зверинец был вскоре выставлен на площади в Сан-Паули в Гюнермердерском музее. За обозрение зверей посетители платили четыре шиллинга. Не нужно однако, думать, что тогда достаточно было дать объявление в газетах и затем спокойно ждать публику. Далеко не так. Перед дверью был поставлен зазыватель - да какой еще! Хорошо известный в те времена зазыватель Бармбекер, одетый в красный фрак, подобный тому, какой носили датские почтовые чиновники в качестве униформы. В руках он держал огромный рупор, при помощи которого громогласно объявлял изумленной толпе, что всего лишь за четыре шиллинга можно здесь увидеть грозу эскимосов - громадного белого медведя из Гренландии.
Такая реклама по тому времени была необходима, так как площадь была заполнена театрами, каруселями и выставочными киосками и требовала энергичных действий.
К этим выставкам зверей присоединялись ежегодные представления в Hamburger Dom на рождественском базаре, который в прошлом столетии начинался на паперти гамбургской соборной церкви. Ясно вижу базарную площадь, заставленную заснеженными торговыми ларьками, какой она обычно была перед рождеством. С руками, запрятанными в карманы, переминаясь от холода с ноги на ногу, толпились ребятишки и молодежь перед манящими выставками сластей, игрушек и ароматных печений и пряников, но еще более перед механическим театром, кабинетами восковых фигур и балаганами с кровожадными хищниками и редкими дикими зверями.
В старом Dom'e можно было всерьез увидеть сирену и других сказочных животных. Перед балаганами прохаживались зазывалы, которых называли "рекомендателями"; время от времени они начинали быстро бегать взад и вперед, так как мерзли от холода, и непрерывно выкрикивать зычными голосами свои приглашения. Одним из них был "актер" "Лебединое горло", как он сам величал себя, оригинальный человек, охотно нанимавшийся на любое амплуа.
Однажды зимним вечером 1853 года "Лебединое горло" ходил взад и вперед перед выставочным балаганом на базарной площади и бросал в изумленную толпу следующие достопримечательные реплики:
- Прошу покорно, заходите, господа! Только здесь можно увидеть крупнейшую в мире свинью! Это нельзя не посмотреть, это колоссально!.. Это что-то невероятное! Это невиданнее зрелище! Этого никто еще не видел! Взгляните, господа, на это чудо природы - гигантскую свинью собственной персоной!.. Взрослые платят шиллинг, дети только половину!..
Слова эти подкреплялись огромным щитом, на котором была нарисована свинья величиной с нильского бегемота.
Но самое замечательное в этом балагане на старой гамбургской площади было для меня то, что даже это примитивное предприятие носило имя Гагенбека.
Предпринимателем, показывавшим громадную свинью на большом новом базаре в Гамбурге уважаемой публике, был мой милый отец, который у старого ветеринарного врача купил это животное, весившее 900 фунтов*.
* (Около 360 кг. 12)
В те годы мой отец не пропускал базарного времени без того, чтобы не выставить какой-нибудь редкий или замечательный экземпляр животного царства. Конечно, при этом происходили забавные, совершенно невероятные в наше время обманы. Подобные шутки тогда вполне допускались. В то время еще не был так искушены в зоологии, как сегодня. Широкая публика черпала свои зоологические познания из осмотра странствующих зверинцев, в которых проделывались еще худшие вещи.
Однако не следует делать каких-либо ложных заключение из того, что происходило на веселом базаре старого Гамбурга. Ведь существовал же на базарной площади знаменитый балаган с надписью "Гамбург ночью", в который за шиллинг пускали внутрь посетителей в одну дверь и выпускали их на улицу в другую, чтобы сказать им на прощание: "вот вам Тамбур) ночью".
В моей памяти возникает фигура отца как человека прямы? убеждений, с четко очерченным характером. Это был человек с широкими взглядами и непоколебимыми принципами. Преисполненный ему благодарности за свое воспитание, я должен сказать, что во всем достигнутом мною первый камень был заложен им. В его характере счастливо сочетались серьезное отношение к жизни, удивительная простота и приветливость в обращении. Под наружной строгостью, с которой мой отец воспитывал своих детей, скрывалась большая сердечная доброта. Палка не играла никакой роли в воспитании, зато пример отца, вся жизнь которого состояла в деятельности, точности и бережливости, учил нас, детей, жить в его духе. Я помню лишь один-единственный случай, когда отец дал мне шлепков за то, что я опоздал к столу, хотя меня и звали раньше. С тех пор я привык к строгой пунктуальности. Особенно тщательно нас приучали к бережливости - ничто, представляющее хоть небольшую ценность, не должно было пропадать даром. Так, например, гвозди, погнутые при открывании ящиков, должны были выпрямляться и снова идти в дело. Как своеобразный талисман отец мой всегда носил в кармане первую крупную монету, которую он заработал в юности. Теперь эта монета как самое дорогое воспоминание является и моим постоянным спутником.
За всякие мелкие поручения, которые мы, дети, рано стали выполнять в нашем семейном предприятии, нам выдавали известное вознаграждение. Каждый из нас должен был собственноручно положить эту сумму в глиняную копилку. Перед рождеством копилки разбивались и деньги разменивались на серебро и даже золотые дукаты. Мои сохранились до сих пор.
Нас было три мальчика и четыре девочки. Моя мать умерла весной 1865 года. От второго брака, заключенного отцом позднее, У меня появилось еще два брата - Джон Гагенбек, который впоследствии переселился в Коломбо на Цейлоне, и Густав Гагенбек - в Гамбурге.
Все мое полное труда детство прошло среди занятий рыбным делом, которое из маленького предприятия выросло в крупное и берущее начало от торговли зверями. В школу я ходил тишь в свободное время, притом не больше трех месяцев в году. Элементарные познания получил в женской школе, от тетушки Фейнд, на Фридрихштрассе в предместье Сан-Паули. Только на двенадцатом году жизни я стал более регулярно посещать школу. Отец мой ни в коей мере не отрицал благодетельного значения образования, но наряду с этим высоко ценил, совершенно современном духе, практическое умение рано зарабатывать деньги.
Он обычно говорил: "Пасторами вам быть незачем, но считать и писать вы должны уметь". Позднее, когда дело расширилось и пришлось вступить в торговые сношения с Англией и Францией, дальновидность моего отца проявилась и здесь; он сказал: "Ничего не поделаешь, ты должен еще выучиться английскому и французскому языкам". Поэтому в оставшиеся еще школьные годы центр тяжести был перенесен на изучение важных теоретических дисциплин и иностранных языков и особенно на приобретение тех знаний, которые были необходимы для широкого развития деловой деятельности. А этими знаниями овладевают главным образом в той высшей школе, которая именуется практической жизнью. Основная работа в рыбном деле падала на лето. Тогда еще (появлялись в большом количестве по сходной цене безумно дорогие теперь осетры, и мой отец был их главным скупщиком. У него на службе было несколько рыбаков, которые должны были сдавать ему весь свой улов. С марта по июль эта рыба шла с Северного моря вверх по Эльбе метать икру. Мы покупали и перерабатывали каждый сезон 4000-5000 осетров. Под переработкой подразумевалось извлечение икры и копчение рыбы. Фунт балыка показался бы тогда очень дорогим, если бы по сегодняшним ценам пришлось за него платить от 32 до 40 пфеннигов. Уже десятилетним мальчиком я принимал деятельное участие в деле. Не раз выезжал я с рыбаками на ловлю и своими детскими ручонками помогал вытаскивать из сетей покрытых твердым чешуйчатым панцырем огромных осетров. Рыбаки вонзали пойманному колоссу в глотку крюк или гарпун и подтягивали его вплавь к лодке. Однажды мы поймали неподалеку от Глюкштадта необыкновенной величины экземпляр, длина которого достигала 3,73 метра. Вытаскивание этого великана, которому рыбаки всадили крюк в спину, превратилось в настоящую борьбу. Осетр оказался икряным. Когда ему вспороли брюхо, то оттуда вынули около двух с половиной ведер черной икры. Тогда ведро икры (15 литров) стоило 12 прусских талеров.
Эти ранние поездки на рыбную ловлю заронили во мне глубокую любовь к морю и спортивный интерес к морскому рыбному промыслу, что не так давно чуть не стоило мне жизни во время охоты на акулу в Средиземном море.
С середины июля появлялись угри, оспаривавшие место у осетров. В этот период, примерно до конца сентября, отец мой получал крупные транспорты ютландских угрей, упакованных в мешки, иногда до 10 тысяч фунтов в неделю. Мы, дети, должны были помогать при их очистке и переработке. Но и осенью и г мой мы также не сидели сложа руки. Нужно было нанизывать на железную проволоку селедки и шпроты. У меня до сих и чешутся пальцы, когда я вспоминаю об этой "славной" работ. Требовалось вынуть рыбу из обледеневшего ушата, в которой она была посолена, и нанизать ее на такую же холодную железную проволоку. Нам часто случалось отмораживать руки, тем не менее нас очень забавляла эта работа. Иногда мы работа; даже наперегонки, потому что за каждые полностью нанизаны рыбой десять проволок получали вознаграждение - один гамбургский шиллинг.
Я не могу расстаться с моими юношескими воспоминаниям не упомянув о двух известных тогда гамбургских оригиналах которые по странной случайности так же тесно срослись с нашей семьей, как и гамбургский Dom. Первый - это стары "угриный ткач", наш постоянный, неизменный покупатель. Я как сейчас вижу его в светлой куртке, в красном жилете и высокой белой фетровой шляпе. На руке он носил всегда корзину, покрытую сверху салфеткой, под которой лежали копченые угри. В Гамбурге тогда не было человека, который хот бы раз в дни овечьей ярмарки или в великий четверг не стоя, перед лавочкой "угриного ткача" на церковной аллее Святого Георга, там, где позднее был построен Немецкий театр. Но было такого гамбуржца, который хотя бы раз не отведал угрей из этой лавочки. Никогда еще ни один уличный продавец восхвалявший свой товар бесконечными куплетами стихов, но пользовался большей популярностью, чем "угриный ткач"
В одном из театров на Штейнштрассе "угриного ткача" прекрасно имитировал на сцене один молодой актер. Пьеса называлась "Густав или маскарад" и пользовалась у гамбуржцев громадный успехом. Вторым оригиналом был Данненберг. Мне будет очень труд но нарисовать портрет этого весьма странного человека, хотя я с раннего детства знал его лучше других. Данненберг жил во втором этаже нашего дома на Петерсштрассе, и я, понятно всегда имел к нему свободный доступ. Этого знаменитого человека нельзя было назвать красивым, так как его обрамлено черной бородой лицо было обезображено провалившимся носом В ушах он носил маленькие кольца, как это теперь иногда еще делают матросы. Некрасивая внешность компенсировалась у Данненберга высокой внутренней порядочностью. Этот человек проявлял необыкновенную деятельность. Не было работы, которую Данненберг, актер по профессии, не исполнил бы за деньги или за доброе слово. Если пропадал ребенок или собака, или прибывали свежие продукты, или повышались на что-нибудь цены. Данненберг оповещал об этом. Если же не о чем было объявлять, можно было увидеть этого деятельного человека за колкой ров или перегрузкой товаров или за каким-нибудь другим делом.
Данненберг постоянно получал особые поручения у моего на. Конечно, прежде всего он был выкликателем. И многие жители предместья, наверно, помнят его лестные отзывы о наем товаре. "Слушайте, люди! Свежая икряная теплая рыба! Гагенбек на Петерсштрассе отпускает за один шиллинг восемь толстых, жирных рыбин". В свободное время этому "мастеру на все руки" поручался надзор за старшими детьми.
Но лучшее время Данненберга начиналось после обеда, когда ыкликатель и поденщик превращался в директора театра, проклематическая слава которого записана в анналах истории гамбургского театра. Неузнаваемым становился Данненберг, когда, заряженный в старинные рыцарские доспехи, он стоял в блестящей кольчуге и шлеме с огромным мечом на боку и накрашенным румянами провалившимся носом перед входом в Элизиум - театр в Сан-Паули. В нем можно было узнать выкликателя из Сан-Паули только когда он открывал рот и обращался к публике, на этот раз уже на изысканном немецком языке, причем голос его поднимался все выше, звучал все более угрожающе, приглашая публику пойти посмотреть представление трагедии, плата за вход: первые места - четыре, вторые - два, а последние, мне даже стыдно сказать,- всего лишь шиллинг! Не раз присутствовал я на спектаклях, сидя на галерке, бывал свидетелем забавных сцен и эпизодов. В самый разгар высокопарного рыцарского диалога с высокого "Олимпа" нередко на арену сыпались гнилые яблоки и тухлые яйца. Представление прерывалось, и актеры бегом устремлялись на галерку, чтобы вытолкать на улицу зачинщиков скандала. В этом неизменно принимал участие и Данненберг. Кто желает узнать нем подробнее, найдет прекрасную его характеристику в веселых эпизодах сочинения Бурхардта "Старый веселый Гамбург". Осенью 1858 года из клетки крейцбергского зверинца во время перевозки в Гамбург выскочил лев под кличкой "Принц". Это был роскошный взрослый экземпляр. Первым делом беглец росился на лошадь, которая везла его клетку, и вцепился ей горло. Хладнокровный проводник, сопровождавший телегу с леткой, впоследствии получивший известность как "Гамбургский лев", знаменитый Генрих Рундсгаген, набросил хищнику на шею веревку и задушил его. Весьма примечательно, что впоследствии за деньги показывали не только чучело льва - сам Рундсгаген, которому собственное геройство вскружило голову, показывал себя за деньги.
В декабре, спустя некоторое время после этого потрясающего события, отец мой придумал совершенно новое представление, которое сейчас не привлекло бы ни одного любопытного. С помощью старого сапожника Баума, который также слыл одним из оригиналов Сан-Паули, смастерили группу: лев верхом на лошади и выставили в балагане. За вход в балаган брали один шиллинг. Это художественное произведение было изготовлено из старой львиной шкуры, превращенной в чучело и прикрепленной к шее чучела старой клячи. Оба животных были взяты из Гюнермердерского музея, только немного изменили их положение. Кровь на шее бедной клячи была сделана каплями сургуча. Это предприятие оказалось чрезвычайно выгодным. Публика ахала от ужаса; "лев верхом" - лучшая рождественская афера, когда-либо осуществленная моим отцом на базарной лошади.
Хлоднокровный проводник
В одну из последующих рождественских выставок снова появилась столь полюбившаяся публике гигантская свинья. Теперь это был хряк - английской йоркширской расы, которая, как известно, слабо украшена щетиной. На этом основании одному из рабочих моего отца пришла в голову оригинальная мысль - показывать животное, как необычайную редкость, под названием "голая гигантская свинья". Поэтому хряка обрили. При этом он жалобно визжал, так как его забыли намылить. На щите, укрепленном над балаганом, был изображен большой "портрет" гладко выбритого кабана, под которым в стихах значилась ниже следующая надпись:
Видали мы много больших свиней,
Но никогда подобной.
Войди ж сюда, каждый из людей,
И подивись величине свиньи ты бесподобной.
Конечно, больших богатств такие выставки дать не могли, о все же удавалось выручить несколько сот марок, которые были вовсе не лишними на зиму.
Мало-помалу наряду с рыбным делом стала развиваться и торговля зверями; впрочем, письменное предложение о продаже ара* привело нас в замешательство, ибо наши познания в зоологии, за исключением сведений об отечественных видах рыб, находились в стадии становления. За малыми сделками последовали крупные, и большая часть из них была связана с поездками, которых я еще мальчиком принимал участие, сопровождая отца. Почти половина моей жизни прошла в подобных путешествиях. Я всегда предпочитал устные переговоры, с глазу на глаз, сякой переписке, и достигал при этом обычно наилучших результатов. Раньше чем кто-то успевал оглянуться, я уже сидел только еще входившем в моду поезде или на пароходе. Со времени моего детства это свойство характера, как я полагаю, нисколько не изменилось.
* (Ара - вд крупных попугаев Южной и Центральной Америки, отличающихся очень пестрым оперением и сильным клювом.)
Мою первую деловую поездку я совершил одиннадцатилетним мальчиком, сопровождая отца в Бремергафен. Здесь некий Гарелл продавал нескольких зверей. В те времена, для того чтобы попасть по железной дороге из Гамбурга в Бремен, нужно было делать большой крюк через Ганновер. Поэтому поездка в Бремен - сущий пустяк в наше время - тогда являлась серьезным путешествием. В Бремергафене мы купили большого енота-полоскуна, двух американских опоссумов*, несколько обезьян и попугаев. Доставленные пароходом в Бремен, они были затем переотправлены в Гамбург на крыше почтового дилижанса. Всю ночь громыхала почтовая карета, на крыше которой орала и визжала маленькая выставка зверей. Наутро в Харбурге (часть города Гамбург) мы заметили, что один из ящиков пуст. Оказалось, что сидевший в нем енот пролез ночью через доски ящика и, не сказав никому "прощай", исчез. Я никогда не забуду лица моего отца, когда он, почесывая за ухом, растерянно взирал на пустой ящик. Между тем, хотя зверь и исчез, поднимать шум из-за него нельзя было, потому что на нас посыпалась бы целая уйма полицейских протоколов. Беглец был найден нескоро. Еще два года наслаждалось это редкое животное свободой в Люнебургских лесах, прежде чем оно было, наконец, поймано. Мы узнали об этом из газет, но, конечно, никому не говорили ни слова и никто, кроме моего отца, почтальона и меня, никогда не узнал, каким образом попал в лес этот редкий зверь.
* (Опоссум - американская сумчатая крыса)
В подобных эпизодах, которые чаще всего разыгрывались в нашем гамбургском доме, недостатка не было. Однажды ночью мы были разбужены во время сладкого сна ночным сторожем который с бледным от испуга лицом сообщил нам, что по соседству с городским кладбищем разгуливает громадный тюлень. Мы с отцом тотчас направились в указанное сторожем место. Haw повезло: зверя мы успели задержать как раз в тот момент, когда он собирался по крутому откосу стены соскользнуть на кладбище. Не стоило большого труда завернуть тюленя в сеть и отнести его в наше помещение на базарной площади.
В другой раз на свободу вырвалась полосатая гиена. Отец мой страшно испугался, так как у нас еще тогда не было никакого опыта в обращении с хищными зверями. Рассчитывать же на помощь семидесятилетнего сторожа было нечего. Потому я отправился сопровождать отца, вооружившись сетью. Мы взяли с собой и сестру, которая светила нам большим фонарем. Длинными дубинками мы загнали дико рычавшую гиену в пустой ящик, и в тот момент, когда она, полная ярости, была готова броситься на отца, я накинул на нее сеть. Весь этот эпизод разыгрался, однако, не так быстро, как о нем говорится. Смертельно усталые, мы вернулись домой только в восьмом часу утра.
Но далеко не всегда обходилось все так благополучно; за науку в обращении со зверями мы часто расплачивались тяжелыми ранами от царапин и укусов.
К вышеописанным мелким эпизодам можно прибавить еще два приключения с медведями, хотя я этим и забегаю немного вперед, так как это произошло лишь несколько лет спустя, в 1863 году.
Поставщик провианта Гамбургско-Американского пароходного акционерного общества (ГАПАГ) привез из Нью-Йорка пять больших дрессированных медведей; двух серых, двух белых и одного черного барибала. Все они принадлежали популярному тогда в Америке старому охотнику Гризли-Адаме, который поймал их молодыми, выдрессировал и долго путешествовал с ними по Соединенным Штатам. После смерти старика животных продали с аукциона и таким образом они попали к поставщику провианта. Купленных у него зверей мы поместили во дворе нашего заведения. Однажды ночью один из серых медведей, к счастью слепой, вылез из своей клетки и расположился на ее крыше. Об этом нам сообщил, запыхавшись от быстрого бега, живший поблизости -сапожник Разбуженный шумом ломаемой клетки, он с ужасом наблюдал огромного медведя за "работой".
Мы немедленно бросились к месту происшествия. Моему отцу пришла в голову спасительная мысль насадить на вилы, которыми подавали животному пищу, половину каравая черного хлеба и этой приманкой, на которую медведь охотно пошел, завлечь его в другую клетку.
Спустя несколько дней на этом месте случилось мое первое приключение с медведями. Мне было дано поручение "запаковать" в дорогу русского медведя. Сначала я несколько часов промучился, стараясь заманить животное через пересадочную летку в "багажную", но медведь не испытывал ни малейшего желания менять свое местожительство. Время не ждало, надо было спешить. Если я действительно хотел доставить медведя своевременно на вокзал, то нужно было принимать решительные меры. Я запер двор, открыл решетку клетки и бросил медведю несколько кусочков сахару. Это помогло. Медведь вылез из своего ящика и начал, постепенно подвигаясь, глотать один курочек сахару за другим. Когда он снова наклонился за очередным куском сахару, я схватил его одной рукой за зашеину, другую запустил в его толстую шубу за спину и хотел силой таким образом втолкнуть его в багажную клетку.
Однако я плохо рассчитал и между нами завязалась настоящая дуэль. Медведь был гораздо сильнее, чем я предполагал. Он от неожиданности сначала встал на задние лапы, затем повернулся ко мне и схватил меня передними лапами. Через минуту мы катались по земле. Своими острыми когтями медведь буквально в клочья изорвал мое платье, он яростно царапался и кусался, и я впервые получил серьезные ранения. Сторож, которого я позвал на помощь, взглянув на борющуюся группу, благородно ретировался. Но я решил не сдаваться. Собрав все силы, я бросился на разъяренного зверя и он узнал своего господина. Неотесанный серый невежа меня почти раздел и наделал мне массу ран и царапин, к счастью не опасных.
Впоследствии я, однако, уже больше не пробовал подобным образом "переманивать" медведей из одной клетки в другую.
Никто не может исчислить, да и невозможно описать, сколько больших и малых чисто технических трудностей встречалось на пути молодого предприятия по торговле зверями в первые годы его развития. Все что теперь известно о транспортировке зверей и уходе за ними, нуждалось тогда в испытании на практике; были и промахи, а это стоило нам немало жертв. Недостаток опытности приводил не только к приключениям и несчастьям, подобным рассказанному, но, к сожалению, служил сильным тормозом самому делу. Это было столь серьезное обстоятельство, что отец мой в 1858 году - за год до моей конфирмации, несмотря на то что торговля зверями приняла тогда уже широкие и размеры, не на шутку задумал бросить ее и ограничиться одним лишь рыбным промыслом, который за эти годы сильно развился. Таким образом, будущее всей торговли животными висело на волоске. В связи с этим однажды отец и спросил меня, какое я изберу занятие: рыбный промысел или торговлю зверями. При этом он по-отечески, рассказав о своих опытах, советовал выбрать первое. Я был, однако, твердо убежден в том, что такой совет он давал с тяжелым сердцем и только для того, чтобы избавить меня от разочарований. Но, подобно ему, я уже слишком сроднился с торговлей зверями и любил общение с животными, которое стало для меня уже необходимым и потому ни на минуту не мог помыслить, чтобы отказаться от этого дела. Я высказался за продолжение торговли зверями, и отец, любимцем которого я был, охотно дал свое согласие, но с одним условием, чтобы возможный в будущем убыток не превышал 2000 марок. И хотя я еще был мальчиком, у него не было недостатка в доверии ко мне, а у меня - в пламенном желании самостоятельно работать.
Примерно за год до того, как мой отец в Вене произвел свою первую крупную операцию с покупкой зверей у только что вернувшегося домой исследователя Африки доктора Наттерера, я со своей стороны сделал также довольно странное, но неплохое приобретение. Странность этой покупки нужно отнести за счет моего тринадцатилетнего возраста. Я купил в гамбургской гавани у одного юнги, вернувшегося из Центральной Америки, 280 больших жуков, упакованных в трех сигарных ящиках. Я буквально осчастливил юнгу, заплатив ему по два с половиной гамбургских шиллинга, т. е. 20 пфеннигов на нынешние деньги, за каждый ящик. Когда я показал отцу свою покупку, он остался не слишком доволен ею и сказал: "Ну, то, что выручишь от продажи этих насекомых, можешь оставить себе".
На сей раз отец мой, однако, ошибся. Я показал свою коллекцию булочнику, который слыл большим знатоком жуков и бабочек. Он сказал мне, что я могу получить не менее одной-двух марок за каждого жука, если продам их крупнейшему в Германии торговцу насекомыми, раковинами и тому подобными редкостями Брейтрюку. Короче, я вскоре действительно продал свою коллекцию жуков Брейтрюку и получил за нее не более не менее, как сто марок. Позднее я узнал, что Брейтрюк неплохо заработал на этих жуках, перепродав их гораздо дороже лондонскому торговцу Джемрачу, который купил также и у моего отца несколько зверей из африканского транспорта. Другие хищные звери из этой партии были проданы владельцам различных зверинцев. Антилопы, газели и обезьяны, так же как и пара леопардов, были отправлены в своих ящиках в Амстердамский зоологический сад, директор которого, добрый старый доктор Вестерман, в предыдущем году посетил нас в Гамбурге.
Поскольку отец мой был по горло занят рыбной торговлей, я должен был сам принимать почетного гостя. Я настолько полюбился доброму старику, что он просил моего отца отпустить меня к нему в Амстердам для прохождения курса зоологии под его руководством. Его зоосад был образцовым. Наша дружба, которая с моей стороны была скорее почитанием голландского ученого, в дальнейшем еще более окрепла, и в последующие годы Амстердамский зоологический сад покупал почти всех нужных ему животных только у нас.
Когда в марте 1859 года мне минуло пятнадцать лет и я покинул школу, дело пошло уже всерьез. Я весь отдался торговле зверями, тогда как отец мой заведовал только рыбным делом. Но он по-прежнему питал пристрастие к торговле животными, и советы его были для меня драгоценны. Никогда я не чувствовал себя более счастливым, как в те минуты, когда, закончив удачно какую-нибудь сделку, удостаивался похвалы отца. До конца своих дней он оставался моим лучшим советником и неутомимым сотрудником. Он положил первый камень для материального процветания дела, он же привил нам основы деловитости, устойчивости и уравновешенности и научил любить животный мир. Все последующие успехи ведут начало только от него, уже давно покоящегося в земле.