Глава VIII. Мне сверху видно все...

Мне был нужен собственный самолет. Общая панорама сверху имела огромное значение. Когда Хью Лэмпри, Майлс Тернер и Сэнди Филд, смотрители Серенгети, прилетали на своем "Супер-Клабе" помогать мне подсчитывать слонов, меня просто зачаровывали громадные массы толстокожих внизу, ощущение свободы и великолепные пейзажи. Но я знал, что Джон Оуэн не даст мне самолет. Он взял на работу бедного студентика, который ездит на "лендровере" или ходит пешком, а не авиатора-расточителя.

По счастливой случайности я унаследовал от отца несколько акций и благодаря подъему их цены в 1968 году оказался владельцем достаточной суммы для окончания пилотских курсов и покупки недорогого самолета. В ноябре этого года я делил свое время в Англии между посещением Лондонского института тропической медицины, где проходил повторный курс лечения от шистосоматоза, ибо первый результатов не дал, и Оксфордским летным клубом в Кидлингтоне, где учился пилотировать "Чероки-140" с трехколесным шасси. Но мне следовало еще уговорить Джона Оуэна, любившего повторять, что "самолет заставляет молодых людей забывать о тверди". Я убеждал его, что самолет необходим для определения точных размеров территории слонов вне парка и для облета за считанные минуты района, который пешком обойти можно лишь за несколько дней. И, наконец, я объяснял, что благодаря превосходной видимости смогу заглянуть в укромнейшие уголки Эндабаша, не говоря уже о радиослежении за животными.

Хью Лэмпри, руководитель моей работы, встал на мою сторону, и тогда, к моей великой радости, Джон Оуэн удовлетворил мое ходатайство и даже выделил малую толику денег на обслуживание самолета.

В январе 1969 года я нашел идеальную машину в аэропорту легких самолетов в Уилсоне, недалеко от Найроби. То был "Пайпер-Пейсер", выпущенный 18 лет назад. На нем стоял двигатель в 150 лошадиных сил, а стоил самолетик 1650 фунтов. Переделав окошки на съемные, я получил прекрасный обзор для подсчета слонов.

Оставалось переучиться, чтобы освоить посадку на "классическое" шасси. Трудность заключалась в том, что центр тяжести самолета размещался позади двух больших передних колес и его сильно болтало при торможении на земле после посадки. Если вихляние не удавалось остановить, самолет вертелся волчком и утыкался концом крыла в землю. "Пейсеры" славились тем, что их трудно было обуздать.

И вот я один отправился в Маньяру. На посадочной полосе на вершине рифтового обрыва около гостиницы постоянно свирепствовал сильный боковой ветер, поэтому последний заход мне пришлось делать боком, как крабу, и выравнивать самолет за секунду до посадки.

Через несколько недель я уже мог приземлиться без вращения самолета. В воздухе самолет вел себя превосходно; он моментально реагировал на команды пилота и не очень на его ошибки. Он практически не терял скорости, что весьма меня устраивало, так как при подсчетах животных приходится летать низко и с небольшой скоростью. Я упорно продолжал работать над техникой взлета и посадки. Длина маньярской полосы чуть превышала 1000 метров, а мне хотелось знать, на что способен мой самолетик, чтобы иметь возможность сесть на любой площадке в кустарнике, часто короткой, узкой и изрытой ямами и рытвинами.

Я до сих пор хорошо помнил об одном происшествии, случившемся года два назад, в последний день ежегодного подсчета слонов Серенгети. Мы с Хью Лэмпри сидели в качестве наблюдателей в стареньком "Пайпер-Крузер" Говарда Болдуина, который пилотировал Билл Хольц. Мы давно пересекли южную границу Серенгети и оказались в районе громадного соляного озера Эяси. Ходили слухи, что у семисотметрового обрыва на его низких берегах жила популяция слонов, которые заходили и в Серенгети. Предполагали, что сюда забирались и маньярские слоны, пересекавшие для этого лес Маранг. Обе популяции смешивались, и здесь находилась их общая территория.

Мы летели над обширными землями - равнинами, глубокими каньонами, на склонах которых среди хаотического нагромождения скал росли деревья. Ближе к полудню мы, не заметив ни одного слона, приземлились на старой полосе около деревеньки Макао, чтобы выпить по чашечке кофе. Длина полосы была около 600 метров, и мы плавно спланировали и мягко сели. Но при взлете "Крузер" никак не желал набирать скорость и не мог оторваться от земли из-за высокой травы, достигавшей 30 сантиметров. Скорость почти не увеличивалась, и мы, как кенгуру, начали подпрыгивать в воздух и снова падать на землю. Вдруг перед нами выросли деревья - полоса кончилась.

Билл направил машину в прогалину меж деревьев. Самолет уже набрал скорость 75 километров в час и должен был вот-вот взлететь, как вдруг мы ощутили сильнейший толчок и нас бросило в сторону. Когда самолет несся на полной скорости, здоровенный сук ударил по фюзеляжу, опрокинул машину, и она крылом воткнулась в землю. Несколько секунд мы сидели, не шелохнувшись, пока из разорванных резервуаров в крыле выплескивался бензин, потом стряхнули с себя оцепенение и бросились со всех ног прочь.

Внимательно осмотрев полосу, мы нашли метрах в тридцати от ее конца сук, скрытый травой. После удара о него оторвалась правая часть шасси. Самолету пришел конец: кроме того, что оторвалось шасси, сломались оба крыла и погнулся фюзеляж.

Билл Хольц был опытным пилотом, но до сих пор не имел дела с высокой травой. Еще одна "переменная величина", которую следовало принимать в расчет перед полетом кроме высоты, скорости, направления ветра, времени суток и числа пассажиров. Я надеялся хорошенько потренироваться на нелегкой маньярской полосе, чтобы действовать безошибочно, когда придется принимать решение в условиях, где ошибка не прощается.

В полете меня охватывало пьянящее чувство свободы, которое стало моим наваждением в первые месяцы; пилотирование казалось столь же интересным занятием, как и наблюдение за слонами. Вскоре я уже знал, как выглядит каждый квадратный метр парка с воздуха. Планировать в восходящих потоках воздуха, с ревом пикировать на гладь озера, нестись в спокойной выси над облаками - все доставляло радость. Бескрайние горизонты вселяли в меня уверенность, что я хозяин своей судьбы. Подо мной стлалась земля, и я мог ее исследовать, повинуясь малейшим своим желаниям. Я мотался над парком, заглядывал в укромнейшие уголки и расщелины гор, зависал над неисследованными откосами, невидимыми с земли из-за нависающих скал. Какое счастье, что мне удалось объединить два удовольствия - полеты и работу.

Сверху мне было хорошо видно, как поднялся уровень озера во время наводнения 1968 года. Это глубокое озеро - 40 километров в длину и 15 в ширину - без каких-либо вытекающих рек наполнялось водой или мельчало в зависимости от сезона. Иногда оно высыхало совсем. В воде содержалось слишком много солей, и потому крокодилы в нем не водились, но в болотах в северной части парка и вдоль речек Граунд Уотер Форест жило несколько гиппопотамов. Теперь болота залило, тростник оказался под водой, а тот, что вырвало с корнем, образовал обширные плавучие острова. Частые юго-восточные ветры выбросили его на высокий обнаженный берег, и за несколько месяцев вся гниющая масса растительности покрылась зелеными ростками. Но ненадолго, ибо слонам эти острова пришлись по вкусу и они добирались до них по воде. Озеро занимало примерно 10% площади парка. Оказались затронутыми интересы и бегемотов и слонов. Изменения подобного рода подчеркивают значение долгосрочных флуктуаций фауны и флоры.

Озеро затопило обширные пространства леса акаций тортилис, и их уродливые скелеты торчали над самой водой. Щелочные пастбища исчезли, и буйволы со слонами оказались зажатыми между разлившимся озером и все более и более обширными владениями вамбулу. Время почти залечило шрамы от обвалов скал вдоль Эндабаша, и нежно-зеленые растения разрослись на красной обнаженной земле.

Во время короткого сухого сезона в январе - феврале 1969 года уровень озера немного упал и отдельные лужи высохли под жарким солнцем. Аист-ябиру, желто-клювые аисты, священные ибисы, странного вида цапли-молотоглавы ополчились на несчастных глубоководных рыб, оказавшихся в плену. Молотоглавы по-куриному почесывались, опускали клюв в воду и глотали по нескольку рыб за минуту. Песочники искали в иле более мелкую добычу.

Джон Оуэн хотя и дал разрешение на полеты, но опасался за мою жизнь. Думаю, на нем висело немало забот и ему не хотелось прибавлять себе еще одну, а за мной укрепилась репутация не то "молодого человека, ставшего средоточием всевозможных происшествий", не то "закопченного сорвиголовы". Клянусь, я никогда не шел па бессмысленный риск, но репутацию поколебать очень трудно.

Ко мне вновь приехала погостить моя мать, чья вера в меня не знала границ; этот ее визит обошелся без приключений; правда, однажды, приехав за покупками в Арушу, она столкнулась с Джоном Оуэном, который два года назад утешал ее, пока я лежал в больнице после столкновения с носорогом. На этот раз он пронзил ее суровым, колючим взглядом.

- Иэну нельзя иметь самолет, - сказал он. - Для подсчетов животных мы берем пилотов, у которых налетано не менее двухсот часов, а в Маньяре опасность больше: там имеются грифы.

Вряд ли такое заявление могло успокоить человека, который знал богатую традицию авиакатастроф в нашей семье. Как бы там ни было, матери удалось скрыть свои чувства, а мне избежать столкновения с грифами.

Но жизнь часто подносит нам сюрпризы. Две недели спустя сам Джон Оуэн, летя по прямой, столкнулся с журавлем, которого не заметил. К счастью, ему удалось удержать машину, вовсю работая рулями высоты, чтобы компенсировать повреждения от удара. Больше о грифах Маньяры он никогда не упоминал.

Крупные птицы - постоянная опасность для пилотов, летающих над саваннами Восточной Африки: они могут стать причиной аварий с трагическим концом - так случилось с Михаэлем Гржимеком. Очень трудно кружить на одном месте, чтобы ваш помощник мог пересчитать животных, и краем глаза следить за всеми птицами, оказавшимися поблизости. Даже один из наших лучших пилотов, Хью Лэмпри, когда проводил подсчет слонов Серенгети, ухитрился за два дня столкнуться с двумя грифами.

Маньяра мало подходит для подсчета толстокожих. Лес местами образует сплошной полог, и неизвестно, какое количество слонов бродит под ним.

Мои первые подсчеты дали цифру 230; я никак не мог понять, почему слонов так мало, ведь в 1965 году Мюррей Уотсон и Майлс Тернер насчитали 420. Некоторое время спустя мой глаз научился различать все, что напоминало формой слона, и цифра оказалась выше. Такое часто случается с теми, кто занимается подсчетом животных с воздуха. Наблюдатели набирают опыт, и их работа становится эффективнее. Сначала может даже показаться, что подсчеты свидетельствуют о резком росте популяции. Только после года полетов и интенсивных наблюдений я пришел к наиболее точному результату - примерно 420 слонов; к стыду своему, должен признать, что мои первые оценки никуда не годились.

Окончательные результаты тоже носят характер минимальных оценок. При подсчетах никто не переходит границ реальных цифр. Доказательство тому - неоднократные аэрофотосъемки для контроля визуальных подсчетов. Даже на открытой местности визуальные оценки равны в лучшем случае 40% истинных, если верить Майку Нортону Гриффиту, который тщательно обработал данные комбинированных исследований за десять лет.

При подсчетах следует учитывать множество различных факторов. Так, в жаркие дни в тени деревьев прячется больше слонов. Шум самолета пугает одних животных, и они бегут в укрытие, а другие остаются равнодушными и спокойными. Вскоре я открыл, что для подсчета слонов, прячущихся под деревьями, лучше подходит мягкий свет, дающий умеренную тень, чем яркое, солнце. Видимость меняется и от листвы. Когда в сухой сезон листья опадают, становятся доступными взгляду многие ранее скрытые зоны.

В Маньяре мне удалось эмпирически проверить справедливость своих собственных подсчетов. Как только я засекал группу слонов на маленьком клочке местности с определенными границами, я начинал крутиться над ней, считая и пересчитывая животных, пока не получал несколько раз одну и ту же цифру. Затем я спешил приземлиться, чтобы пересчитать их на земле, пока они не ушли с облюбованного места. Зная точное количество животных каждой семейной группы, мне оставалось только опознать эти семьи и прибавить к общей цифре замеченных поблизости самцов. На открытой местности я иногда получал точный результат, а в кустарниковых зонах - примерно 60% истинного числа животных. В среднем к оценке с воздуха следовало прибавлять 27%, и тогда получалась цифра наземного подсчета.

Как и предполагали, в Маньяре оказалась самая высокая плотность слонов по сравнению с другими парками. В любой сезон года на квадратный километр приходилось более 4 животных, а с учетом обычного занижения их было наверняка больше - 5 - 6 слонов на квадратный километр. Отсюда следовало, что в любое время в парке находилось 400 - 500 слонов, даже если считать, что популяция толстокожих, регулярно посещавших парк во время моей работы там, достигала 600 животных.

Внутри парка слоны составляли большую часть общей биомассы животных. Слоны представляли собой около 49% биомассы крупных млекопитающих, буйволы - 42%, а на долю всех остальных - бегемотов, зебр, жирафов, носорогов, антилоп, бабуинов и хищников - приходилось всего 9%. Необъяснимым оставалось одно: почему основная масса слонов жила в зарослях Эндабаша, а не в северной части парка? С одной стороны, возможно, некоторые из них были "эмигрантами", бежавшими из южных областей озера по причине массовых кампаний уничтожения, которые вели белые колонисты из Европы, готовые уничтожить всех и вся ради сохранения своих посевов. К этой категории животных, по моему мнению, относились сестры Торон. С другой - количество животных на юге могло возрастать за счет пришельцев из леса Маранг, идущих за солью на берег озера.

С воздуха лес Маранг растянулся на многие километры сплошным зеленым ковром, в котором изредка виднелись болотистые поляны. Однажды на такой поляне я заметил стадо из 100 слонов, но не смог произвести оценку их популяции. По наземным наблюдениям и основываясь на косвенных оценках - количестве уничтоженных растений, троп и куч слоновьего помета, плотность их популяции была ниже, чем в парке. Судя по всему, лес Маранг, а в прошлом и южные фермы, должно быть, были неотъемлемой частью владений слонов; без них уменьшались возможности парка компенсировать экологические нарушения.

Я постоянно думал о возможностях парка в плане удовлетворения нужд слонов, но, прежде чем приступить к изучению роли этих внешних районов для толстокожих, следовало дождаться возвращения Говарда Болдуина с новыми радиоошейниками.

В марте я отправился по делам в Найроби. Как-то вечером меня пригласили на прием где-то в пригороде. Гости толклись в прокуренной комнате и пили коктейли. В толпе я приметил девушку с длинными черными волосами, ее блестящие глаза с восточным разрезом с интересом останавливались по очереди на каждом из присутствующих. На ее загорелом лбу сверкали блестки из какого-то металла. Широкое платье африканского покроя подчеркивало ее гибкое тело. Она вся светилась отнюдь не англосаксонским теплом и весельем и танцевала под позвякивание своих серебряных монет. Еще до конца вечера мне удалось пробраться в кружок ее бесчисленных поклонников и зачаровать историями о благородных слонах, о львах на деревьях, о чудесном избавлении от множества смертельных опасностей и прочее и прочее - и все это на фоне колдовского озера под названием Маньяра. Она внимала мне, не подав и виду, что уже бывала в тех местах.

Девушку звали Ория Рокко; ее франко-итальянская семья жила на берегах озера Наиваша. Родилась и воспитывалась она в Кении и, как и я, чувствовала себя не в своей тарелке среди истых горожан. Она тут же заявила о своем желании увидеть Маньяру, и мы начали строить фантастические планы на будущее.

Наутро, летя к своим слонам, я думал о жгучем взгляде ее живых карих глаз.

Некоторое время спустя после моего возвращения в Маньяру объявился Говард с целым ящиком новой электронной аппаратуры. На этот раз каждый передатчик был заделан в капсулу из стекловолокна, отлитую по форме шеи животного. Несколько передатчиков предназначалось для львов, а два - для слонов. В каждой капсуле размещалась антенна размером с пару спичечных коробков. Говард уверял, что благодаря защите из стекловолокна и нескольких слоев акриловой смолы передатчики выдержат любые испытания, которым их подвергнут слоны; они опробованы в Аризоне. Радиус их действия - 50 километров, а батарейки американского производства рассчитаны на полгода работы.

На следующий день после прибытия Говарда я слетал в Найроби за Тони Хартхоорном. Его рост позволял ему сидеть в самолете, лишь сложившись пополам и упираясь коленками в бортовой щиток управления. От Топи требовался опыт хирурга в новом предприятии - замере внутренней температуры слона. Цель операции - роль уха африканского слона в регулировании температуры. Меня в основном интересовали перемещения слонов, но оба опыта можно было совместить.

Говард разработал для имплантации два крохотных приемника с термисторным датчиком температуры, который можно было ввести в вену или артерию. Третий датчик крепился снаружи, рядом с ошейником, для замера температуры воздуха. Каждый термистор имел определенное электрическое сопротивление, которое менялось в зависимости от температуры по строгим математическим законам. А эта информация модулировала радиосигнал.

В первое же утро нам встретился подходящий молодой самец. Не долго думая, мы всадили ему большую дозу М-99 из расчета 1 миллиграмм на 50 килограммов живого веса, и вскоре он рухнул на полянке. К несчастью, его голова легла на сук, что осложнило закрепление основного ошейника, в котором имелось реле для приема, усиления и передачи кодовых модуляций от внутренних передатчиков. И все же операция прошла как по маслу. За два часа Тони и Говард очистили кожу животного, сделали надрезы, обнажили крупные кровеносные сосуды, установили датчики и зашили раны. Мне удалось надеть ошейник, но затянуть его мы не смогли.

Вскоре слон был снова на ногах. Когда он поднялся, весь в подтеках крови после операции, мы решили окрестить его Кровавым Ухом. Должен добавить, что сама операция безболезненна, ибо животное находится под действием очень сильного наркотика - морфина.

Аппарат, закрепленный на этом самце, был куда совершеннее своих предшественников. Сигналы датчиков с помощью главного реле передавались ежечасно на расстояние до 45 километров. Замерялась температура крови в артерии на входе в ухо и в вене на выходе из него. Результаты оказались весьма любопытными. В то время как температура венозной крови оставалась практически неизменной - от 35,4 до 35,8°, температура артериальной крови почти постоянно была выше на 3°С.

Как-то ночью Кровавое Ухо вдруг отправился в горы. Мы потеряли его из виду, из "лендровера" были слышны лишь его тяжелое дыхание и треск ломающихся веток. Артериальные сигналы сменили частоту и после расшифровки указали на драматический скачок - за четверть часа температура поднялась до 44,8°; мы едва верили своим глазам. Даже у газели Гранта, разогревшейся в знойный день, температура поднимается лишь до 41,7° С, согласно физиологическим опытам Ричарда Тейлора. Объясняется этот факт частично тем, что данные животные не потеют и не дышат открытым ртом, компенсируя тем самым потери воды. У бегунов на марафонскую дистанцию температура в жаркие дни поднимается до 41° С. Самая высокая температура наблюдалась у одной женщины - 44° С! И она осталась в живых. Насколько мне известно, ни у одного здорового животного никогда не отмечалось столь высокой температуры, как у Кровавого Уха.

В то же время венозная температура не менялась, и остается предположить, что он стал чаще махать ушами, чтобы ускорить конвекционное охлаждение. Разница между входящей и выходящей кровью составляла 9,4° С. Невероятная цифра! Еще ни разу не доводилось регистрировать такую большую разницу, но, к сожалению, мы не могли повторить опыт на другом животном или переместить датчики. Результаты любопытны, но их очень мало.

Все тесты подтверждают, что ухо африканского слона прежде всего является регулятором температуры. Слоны не потеют, они решают проблему охлаждения всей своей громадной массы с помощью большой поверхности ушей. Поливая водой за ушами, шевеля ими в недвижном воздухе или разводя их при ветре, они ускоряют потерю тепла. В самые жаркие часы дня слон отдыхает в тени. Ему, как и любому млекопитающему, грозит смерть, если температура его тела слишком поднимется. В случае необходимости он может достать воду и из желудка и намочить уши, но прибегает к этому крайне редко.

Времени, увы, у нас было мало. Говард переживал за свою ценную аппаратуру, тем более что ошейник с передающим реле был плохо закреплен и мог соскочить, зацепившись за ветку. Следовало его заполучить назад как можно быстрее.

Одновременно я подыскивал другого слона для продолжительного радиослежения.

Так как Говард мог отдать всего несколько ошейников, выбор представлял трудность. С одной стороны, имелись почти ручные группы слонов, жившие на севере, а с другой - дикие и таинственные слоны юга, которые бродили неизвестно где. Южные дикари сами напрашивались на эксперимент, но по двум серьезным соображениям я все же предпочел северную группу. Прежде всего, было легче предугадать их поведение в момент обездвиживания, а кроме того, хотя я хорошо их знал, они изредка исчезали, и меня терзало любопытство, до каких границ они доходят в зарослях Эндабаша и уходят ли они из парка.

Лучше всего я знал группу Боадицеи и решил проследить за ней и оставить в их жизни как можно меньше тайн для современной науки.

Для слежения за группой самок и малышей следовало выбрать малоуважаемого члена, защищать которого они не станут. В группе Боадицеи такое животное как раз имелось.

Его звали Робертом (по имени моего ассистента). Они были ровесниками - по девятнадцать лет. Слон Роберт до сих пор был привязан к семейной группе. Я наблюдал за его развитием три года. Из слоненка, каких много, он превратился во взрослое животное, покрепчал, имел прекрасную пару бивней и хорошо развитое тело. Его всегда можно было отыскать в нескольких сотнях метров от семейного сообщества Боадицеи.

Как и прочие юные самцы, он любил хвастать силой и наводить страх на любое живое существо в округе - я был одним из них. Стоило ему меня заметить поблизости от семейства, он тут же с яростью нападал на меня. Если я не двигался с места, он завершал "обряд" покачиванием головы, хобота и раскачиванием из стороны в сторону. Он мог послужить превосходным указателем группы, но следовало улучить момент, когда он будет один, и обездвижить, пока другие не почуют неладное.

Я не только узнаю весь район владений Боадицеи, но и попробую установить, какие социальные силы обеспечивают слитность столь большой группы, а также роль связей в динамике популяции слонов. Меня интересовало все, что может произойти с молодым самцом, который достиг половой зрелости и вот-вот должен был сделать решающий шаг к самостоятельности. У меня накопилось много заметок по другим молодым самцам, но, лишь следуя днем и ночью за одним из них, я мог проверить гипотезы, которые стали складываться в моей голове. Через несколько месяцев я сниму ошейник с него и надену на истинного "дикаря" с Эндабаша.

Но перед этим следовало вернуть Тони Хартхоорна в Найроби к его работе. А кроме того, я решил уговорить Орию приехать для участия в следующем опыте. Высадив Тони на аэродроме Уилсон в Найроби, я тут же отправился к дому Ории на берегу озера Наиваша.