Понять друг друга

Почему же физиология нервной деятельности и автоматика совсем не сотрудничали, почему у представителей этих двух наук даже и не возникало желания сесть за круглый стол и вместе разобраться в накопленных знаниях?

Есть несколько причин.

В тридцатые годы время для такой "мирной конференции" еще не наступило. Жизнь, практика еще не требовали объединения сил физиологов и автоматчиков. Инженерам, конструировавшим сравнительно несложные автоматы, еще не требовалось ничьей помощи, у них и в мыслях не было учиться у живой природы. А биологи и в особенности физиологи с давних пор привыкли считать себя представителями чистой науки, то есть людьми, занятыми поисками научной истины и связанными с практикой разве лишь через медицину. Как ни странно это покажется вам, но ясная теперь всем мысль о неразрывной связи науки и практики сравнительно нова. Каких-нибудь тридцать лет назад ее признавали лишь немногие, а большинству ученые представлялись эдакими рассеянными чудаками, а их занятия - совершенно непрактичным и безобидным делом. И сами ученые - даже физики! - как правило, тоже считали себя далекими от практики, от техники. Что же тогда говорить о биологах?! Мысль о том, что исследование физиологии нервной деятельности или изучение образа жизни летучих мышей имеет непосредственное отношение к технике, не могла бы прийти в голову даже самому дерзкому биологу.

Познакомившись в следующих главах с миром техники, которым правят рабочие и инженеры, вы поймете, что новое рождается лишь тогда, когда старые методы и приемы уже не дают возможности справляться с требованиями практики, когда становится явным противоречие между требованиями жизни, практики и возможностями науки и техники.

Есть и другие причины.

Будем откровенны: средний инженер, средний физиолог в те годы, а теперь в особенности знают не очень-то много о том, что происходит в других науках. Часто это бывает из-за узости интересов специалистов, а иногда и не по их вине - человек средних способностей, трудолюбия и здоровья физически не в состоянии уследить за развитием многих наук и уж тем более предвидеть, какая из 1149 оставшихся наук окажется полезной для его непосредственной работы. Угадать такую науку иногда помогает стечение обстоятельств, везенье, а чаще - интуиция, без которой не было бы сделано ни одного открытия, ни одного достижения в науках, искусстве, технике. К сожалению, понятия "интуиция", "талант", "гений" все еще остаются столь же неопределенными и зыбкими, каким было и понятие "высшая нервная деятельность" до павловских исследований. И мы пока не можем сказать, почему один человек, умный, хорошо знающий свое дело, никогда не достигает вершин, а другой, кажется ничем не отличающийся от первого, делает великое научное открытие или же сочиняет удивительную музыку, замечательную книгу, пишет картину, от которой у зрителя замирает сердце. Чтобы объединить достижения физиологии нервной деятельности и автоматики, соединить казавшееся несоединимым, тоже требовались талант, смелость, удача. Но не менее нужны были знания в обеих областях науки.

Теория автоматов развивалась спокойно и скромно; о ней знали лишь некоторые инженеры и математики. Что же касается фактов, открытых Павловым, его учения, то оно было признано повсеместно, и все культурные люди, независимо от специальности, слышали о них. Более того, они интересовали всех, потому что непосредственно касались каждого. И естественно, что многие культурные инженеры пытались разобраться в Павловском учении. Им, как и всем другим людям, хотелось понять, что же такое - человеческая мысль.

Но глубоко, не хуже самих физиологов разобраться в работах Павлова и тем более прийти к выводу, что его открытия имеют прямое отношение к технике, к автоматике, было не просто. И совсем не потому, что факты, о которых говорилось в работах Павлова и его учеников, были очень трудными для понимания. Нет, любой физиолог легко и быстро воспринимал их. Но только физиолог, а не инженер.

Причина одновременно и совсем проста, и необыкновенно сложна. Язык Павловских работ - не просто русский язык. Это язык физиологии, насыщенный сугубо специальными терминами и понятиями физиологии. Физиологу-иностранцу, едва знающему русский язык, читать книги Павлова и даже беседовать с русским физиологом проще, чем русскому инженеру. Точно так же и биологу труден и непонятен язык инженера.

Тут есть и еще одна беда. Я вспоминаю свою первую беседу с физиологом, изучавшим слух человека. Мы только начали работать совместно. В то время он ничего не понимал в электронных приборах, с помощью которых мы собирались экспериментировать, а я был полнейшим профаном в физиологии слуха. Впрочем, у меня на первых порах было одно естественное преимущество. Имея собственные уши, я хоть как-то представлял себе, что такое слух. А мой коллега в то время не имел даже собственного радиоприемника. В первую встречу мы, любезно улыбаясь, очень долго разговаривали о будущей работе и нам даже казалось, что мы обо всем договорились. Придя домой, я решил написать методику нашего будущего эксперимента. И только тут, к своему изумлению, почувствовал, что не понял значительную часть из того, что говорил физиолог, что ощущение взаимопонимания во время разговора оказалось ложным и возникло только потому, что оба мы говорили на русском языке. На деле же он говорил на русском физиологическом языке, а я - на русском радиоэлектронном. В конце концов мы научились понимать друг друга, но на это пришлось потратить немало времени и усилий, а само взаимное обучение проходило далеко не гладко и даже не всегда мирно. Кажущееся ощущение взаимопонимания не раз зло подшучивало над нами и, хотя мы были крайне осторожны, частенько вовлекало в пустые затяжные споры, когда каждый твердит о своем, понимая собеседника превратно.

Позже мне не раз приходилось сталкиваться с подобными недоразумениями. Зато на первую конференцию по бионике я пришел чуточку подготовленным. А вот многие инженеры и биологи, впервые встретившись на общей научной конференции, испытывали настоящие муки и даже разочарование, пытаясь вступить в контакт между собой. И хотя все они говорили по-русски, невидимой и не сразу ощутимой стеной стоял между ними языковый барьер.

Разумеется, существование своего научного языка в каждой области знаний вполне оправдано и до недавнего времени приносило одну лишь пользу. Однако бурное развитие всех отраслей знания, накопление невообразимого количества новых сведений, развитие новых понятий породило в последние десятилетия трудность, препятствующую плодотворному обмену знаниями между науками. Эта трудность и получила название языкового барьера.

Не раз случалось, что один и тот же факт, одно и то же явление одновременно изучались разными науками, но исследования велись разобщенно; никому и в голову не приходило, что под разными названиями кроется одно и то же. Часто бывало - бывает и теперь, - что факты, столь нужные, но неизвестные в одной научной дисциплине, давно открыты и описаны на языке иной. Но различие языков, а значит, и разобщенность наук не позволяют узнать об этом, и приходится проделывать уже выполненную работу, растрачивать труд и средства.

Вероятно, вы уже догадались, что наиболее остро проблема языкового барьера чувствуется в бионике, где бок о бок трудятся инженеры, биологи, физики, химики, кибернетики и математики. Именно в этой области знаний и техники смешение языков достигло своего апогея.

Но биоников это не пугает. Они убеждены, что только союз наук позволит достигнуть великих целей. На долю бионики выпало не только создание невиданных доселе машин, но и создание синтетического научного языка, равно понятного и физику, и биологу, и инженеру, и математику, и психологу, и врачу. Это тоже великое и необыкновенно полезное для будущего дело.

Понять друг друга - девиз современных ученых.