Чумы на горизонте

Изображение на карте этого полуострова, длинного и узкого, напоминает палец. "Палец" указывает точно на север, а одновременно и на свой отпрядыш - остров Белый. Когда летишь над полуостровом на самолете, кажется, нет ему края. Не случайно ненцы назвали его Ямал - "конец земли".

С юга на север Ямал протянулся без малого на восемьсот километров. Расстояние большое. Но с самолета видишь под собой вроде одно и то же - равнинную тундру; нет на Ямале не только гор, но и мало-мальски солидных увалов. Всматриваясь внимательнее, конечно, замечаешь и различия. На юге, по долинам рек, сюда еще проникают леса - ельники, лиственничники, березняки, но вообще это край кустарников, главным образом ивняков. Средняя часть полуострова покрыта мохово-лишайниковыми тундрами. Здесь особенно много озер - и больших, и малых, кроме того, много болот, как и на юге Ямала. Север полуострова - это относительно сухие арктические тундры.

По существу то же самое можно увидеть и на соседних с Ямалом Гыданском и Тазовском полуостровах (на Тазовском нет только арктических тундр). Разница заключается лишь в том, что на Ямале лучше прослеживается широтная поясность; ямальские тундры как бы лучше организованы, а потому и более представительны.

Спокон веков характерной принадлежностью здешнего пейзажа были темные треугольники чумов и россыпь светлых точек - оленьих стад на горизонте, бесконечная вязь олень - их троп по всей тундре.

Ямал - старейший и один из основных, как в нашей стране, так и в мире, очагов северного оленеводства.

Нет, наверное, на свете более полезного домашнего животного, чем северный олень. В самом деле, он может нести на себе вьюк или всадника либо тянуть сани, причем для него практически не существует бездорожья. Олень преодолевает и топкие болота, и рыхлые снега, даже широкие водные рубежи - реки, озера, морские проливы.

Мех телят и оленей-подростков - лучший материал для одежды северян. Шкуры взрослых оленей идут на покрышку к чумам и ярангам, на шитье спальных мешков, используются как подстилка в жилищах. Шкура с жестким, грубым волосом, снятая с ног (камус), идет на шитье обуви и рукавиц; подошвы для зимней обуви шьются из "щеток" (шкуры, снятой с нижней части суставов ног) и "лбов". Нитки, ссученные из оленьих сухожилий, необыкновенно прочны и не преют от сырости. Мясо оленя - признанный деликатес, высоко ценится и вкус оленьего молока. Съедобны, впрочем, не только его мясо, молоко и жир, но и кровь, содержимое рубца, молодые, еще не затвердевшие рога. В общем, если учесть, что шерсть оленя - ценное техническое сырье, что из его костей вытапливают жир, что рога, некоторые кости и даже копыта используются на разные поделки, можно сказать, что практически все части оленьей туши находят себе применение в хозяйстве. И это еще не все. Из молодых неокостеневших рогов северных оленей недавно стали получать препарат рантарин - аналог легендарного пантокрина. Рантарин высоко ценится, и стоимость оленьих рогов иногда может превышать стоимость всей оленьей туши.

И быть может, самое главное: северный олень круглый год живет под открытым небом и питается только подножным кормом. По существу лишь с его помощью, за счет разведения домашних оленей или промысла оленей диких, человек в состоянии использовать растительность громадных по площади северных пастбищ, вовлечь их в хозяйственный оборот.

Все это - "лицевая сторона медали". Есть, конечно, у нее и обратная сторона. Олени пасутся "на ходу", даже "на бегу". Останови их, не позволяй им идти, бежать, они быстро выбьют пастбище, будут голодать сами, да и растительность здесь уже не восстановится. Иной раз стадо за день проходит больше десятка километров, а за сезон - не одну сотню. Со стадом и с той же скоростью, конечно, движутся и пастухи, а кочевая жизнь на Севере нелегка.

Считается, что северный олень первоначально был приручен обитателями Саянских гор, причем использовался ими только как вьючное животное. Переселившиеся отсюда на север Западной Сибири древние самодийцы - предки современных ненцев принесли с собой и навыки оленеводства, но в тундре уже стали запрягать оленей в сани. С севера Западной Сибири оленеводство распространилось и на запад - вплоть до Кольского полуострова и севера Скандинавии и на восток - вплоть до Чукотского полуострова. В наши дни разведение домашних оленей представляет на севере Евразии (в Северной Америке широкого распространения оно не получило) важную отрасль хозяйства, а наибольшее количество этих животных, почти два с половиной миллиона голов, насчитывается в СССР.

Кочевая жизнь оленевода нелегка. Она была бы даже немыслима, не будь человек так оснащен. Начать хотя бы с традиционного разборного жилища. У ненцев это чум. Составляют его три-четыре десятка пятиметровых шестов, покрышки- зимой Из оленьих шкур, летом из брезента, сукна или тоже шкур. Наконец, "пол" - маты из ивовых веток, несколько досок и, конечно, оленьи шкуры. Прежде и тепло, и свет в чуме давал костер, теперь оленеводы возят железную печку, а ее длинная железная труба выглядывает вместе с концами жердей с верхушки чума. Вот и все детали. На постройку такого жилища уходит всего полчаса, на разборку - и того меньше. В нем могут разместиться и жить и две, и три семьи, к тому же всегда находится место для гостей.

Сильная пурга приносит в тундре много бед: ветер нередко опрокидывает жилые вагончики, автобусы, заносит снегом двухэтажные здания. Но никто не помнит случая, чтобы в пургу опрокинулся чум, чтобы ветер разметал, казалось бы, такие непрочные стенки, завалил чум снегом. Конечно, все это при одном условии: если части чума и сделаны, и собраны по всем правилам. Мне не раз приходилось "пурговать" в нем. Пока топится печка, здесь тепло, светло от свечки или керосиновой лампы, из котла разносится аппетитный запах вареной оленины. И хотя под ударами ветра прогибаются и скрипят шесты, скрежещет и звякает печная труба, невольно забываешь, что за тонкой меховой стенкой бесятся снежные вихри, что там светопреставление.

Чум существует уже многие столетия, если не тысячелетия, и тем не менее он не устарел. И практики, и теоретики- архитекторы, конструкторы - пытаются создать более удобное, более современное жилище для оленеводов. Многие опытные образцы проходили испытания, но не выдерживали их. При сравнении с ними чум неизменно выходил победителем. Больше того, его "акции поднимаются". Идея чума легла в основу конструкции палаток для безлесных местностей, и такие палатки завоевывают все большее признание. В распоряжении оленеводов есть теперь и радиостанции, и портативные электростанции, но и они, как правило, размещаются все в том же чуме.

Лучше традиционной не придумаешь и одежды для оленевода, хотя такие попытки тоже были. Ненцы мало ходят пешком, гораздо больше и чаще ездят на санях. Поэтому их одежда, может быть, и длинновата, и тяжеловата, но прекрасно защищает человека от непогоды, особенно от холода. В ней, если случится нужда, можно переночевать в тундре, под открытым небом, в любой мороз. Не случайно ненецкие малицы (рубашки мехом внутрь), гуси, или совики (шубы мехом наружу), пимы (меховые сапоги), тобоки (меховые "галоши") и либты (меховые чулки) носят зимой русские охотники, многие работники полярных станций, а в тундровой "глубинке" - почти каждый командированный.

В хозяйстве оленеводов нет ничего лишнего. Зато любая вещь-совершенство. Что ни возьми - хорей (другое его название - тюр) - шест, которым погоняют оленей, оленью сбрую и, конечно, сани, к ним "ничего не прибавишь" и от них "ничего не убавишь". На санях ненцы ездят круглый год, поэтому они прочны, надежны, хотя и без лишнего запаса прочности, и притом изящны. О совершенстве здешних саней (по-ненецки - "хан") в какой-то мере свидетельствует и их "узкая специализация". Они разделяются на мужские и женские (женские выше, шире, имеют на сиденье не только заднюю, как мужские сани, но и боковую стенку), на легковые и грузовые, в том числе на предназначенные только для перевозки шестов чума, только для перевозки дров, ларя или сундука с продуктами.

Верные помощники оленевода - небольшие пушистые лайки. Их работа - собирать в стадо отстающих или разбредающихся оленей. "Аррь-аррь" - слышится время от времени обращенная к ним команда пастуха. И собаки срываются с мест, мчатся вдоль края стада, догоняют и поворачивают назад отбежавших животных.

Однако оснащение, собаки - это еще не все. Не был бы ненец хорошим оленеводом, не будь его опорой многовековой опыт тундровиков, его предков, - от них, конечно, и совершенство его оснащения. Отражение этого опыта - удивительная способность пастуха узнавать "в лицо" каждого оленя, хотя в стаде их может быть несколько тысяч, способность хорошо ориентироваться в тундре (впрочем, и здесь бывают исключения), знание и использование народных примет, наконец, множество и разнообразие слов, обозначающих разные группы оленей, состояние их пастбищ, состояние снега, погоды, словом, все то, что окружает здесь человека, от чего зависит успех его труда. Северное оленеводство, вероятно, всегда будет в тундре важной отраслью хозяйства, а опыт поколений оленеводов останется его опорой.

Почва в тундре, если это только не голый, бесплодный ее участок и не залитая водой низина, во всех направлениях проточена норками, изборождена канавками - бывшими норками. Это результат деятельности леммингов - тех грызунов, от обилия которых прямо или косвенно зависит благополучие местных пернатых и четвероногих обитателей, даже сам облик тундры.

На севере Евразии обитает несколько видов леммингов: норвежский (он встречается только в Скандинавии и на Кольском полуострове), сибирский (его называют также обским), копытный и очень близкий к нему лемминг Виноградова, который живет на острове Врангеля. У всех леммингов плотное телосложение, короткие ноги и хвост, маленькие, скрытые в меху уши, сходное строение зубов, все они примерно одинаковых размеров (средних между мышью и крысой). Зоологи относят их к подсемейству полевок семейства мышеобразных. Русские охотники обычно зовут их просто мышами. По-ненецки лемминг - "нисе", что тоже значит "мышь".

Сходство леммингов не ограничивается перечисленными признаками. Количество этих зверьков необычайно резко изменяется по годам. Одним летом их бывает очень много. Лемминги непрестанно снуют перед человеком, то и дело выскакивают из-под ног, с визгом кидаются на сапоги, на собаку или оленя. Даже ночью, во сне, продолжает беспокоить их мельтешение. Но на следующий год там же можно пройти десятки километров и не встретить ни одного лемминга, не найти ни одной жилой их норки.

Большие колебания численности от года к году - характерная особенность всех видов леммингов, но наиболее свойственны они леммингу сибирскому. При среднем его "урожае" на одном квадратном километре тундры можно насчитать пятьсот-шестьсот зверьков. При "пиках" .численности, которые случаются через три-четыре года, количество их возрастает во много раз. Подсчитано, например, что только одна семья белых сов (а это далеко не единственный потребитель леммингов) поедает за весну и лето около двух тысяч зверьков, причем вылавливает их с площади лишь в один-два квадратных километра и не опустошает сколько-нибудь заметно своих охотничьих угодий!

С обилием леммингов в тундру приходит "Великий праздник жизни". В "мышиные" годы бывают сыты, успешно размножаются и выкармливают потомство не только мышееды, такие, как белая сова, поморники, мохноногий канюк, песец. Не упускают случая поймать и проглотить зверька даже такие вегетарианцы, как гага-гребенушка, белый журавль-стерх, северный олень. В "мышиные" годы особенно успешно размножаются гуси и утки, мелкие пернатые - кулики, лапландские подорожники, тундровые жаворонки, поскольку главный их враг-песец кормится теперь почти исключительно леммингами.

Стерх

Казалось бы, нет и не может быть связи между "урожаями" грызунов и количеством пуха, заготавливаемого в гагачьих колониях, ведь гаги гнездятся на изолированных островках, и песец им в общем-то не страшен. Но такая связь существует. Меньше всего собирают пуха - а это значит, что гаги бедствуют, - в те годы, когда в тундре мало леммингов, но встречаются белые совы. За неимением другого корма пернатые хищницы разоряют много гагачьих гнезд. Больше же всего пуха заготавливают в годы обилия леммингов.

Сам лемминг кормится, с короткими перерывами, и днем и ночью. За сутки он съедает вдвое больше, чем весит сам: около ста граммов, а за год - около пятидесяти килограммов растительных кормов - стеблей и листьев трав, кустарничков, кустарников. Естественно, что в "мышиные" годы воздействие зверьков на тундровую растительность бывает хорошо заметно. Особенно сильно они выкашивают поросли пушицы по низинам. Это их зимние пастбища. Грызуны во всех направлениях пробуравливают здесь снег и, бывает, начисто выстригают пушицу. Поскольку их снежные ходы идут над самой землей, зверькам достается наиболее питательная - прикорневая часть растений. Оставшиеся в снегу "вершки" талые воды сносят весной в грядки и кучи, и такое "лемминговое сено" кажется делом человеческих рук.

Лемминги не только выедают тундровую растительность, но и изменяют ее. Та же пушица бывает зимой настолько сильно выстрижена, что и на следующий год после "пика" численности зверьков не цветет, а образует лишь вегетативные побеги. В местах, где почва наиболее удобрена грызунами, образуются небольшие "оазисы" с растительностью, похожей на луговую. Не исчезает бесследно и "лемминговое сено". Его скопления нередко превращаются в торфяные бугры, кладут начало образованию особого "мелкобугорчатого" рельефа.

Но наступает день, когда зверькам становится тесно и голодно, их охватывает неодолимая страсть к переселению. Чаще случается это весной, и, по всей вероятности, кроме голода путешествовать их вынуждают талые воды. Иногда лемминги собираются в большие полчища, смело, а вернее, безрассудно пускаются вплавь через широкие реки и озера, поднимаются высоко в горы. Однако скорее можно увидеть переселенцев-одиночек, как это было, например, в 1960 году в устье Хромской губы, на севере Якутии. Вот выписки из моего дневника:

"16 мая. Максимальная температура воздуха в его приземном слое-10°. В низинах, где самый глубокий снег, много выходов леммингов, хотя самих зверьков не видно. Вокруг базы, в радиусе трех километров, два гнезда белых сов и жилая нора песца.

17 мая. 0°. В низинах стало больше выходов леммингов на поверхность.

18-23 мая. Пурга, наблюдения не велись.

24 мая. -8°. Выходов леммингов на поверхность в низинах нет, но на склонах, чаще в их верхней трети, выходы появились. В низине пробит шурф; глубина снега 80 см, пушица практически вся выстрижена грызунами.

25 мая. 0°. Продолжается прилет чаек-бургомистров. Гнезда белых сов встречаются почти через каждый километр, и у большинства гнезд лежат пойманные, но не съеденные лемминги.

28 мая. 0°. Снег заметно оседает, на возвышенностях появились первые проталины. На склонах много следов леммингов.

29 мая. -2°. Лемминги (сибирские) начали встречаться на поверхности снега. Появились поморники и серебристые чайки, продолжают прилетать чайки-бургомистры.

30 мая. 3°. Снег тает. Над проталинами кружатся и ловят леммингов серебристые чайки.

31 мая. 4°. Сильно тает. Количество серебристых чаек и бургомистров увеличивается.

1 июня. 8°. Тает очень сильно. Лемминги (почти только сибирские) собираются на вершинах бугров и увалов, но там, где еще есть снег. Местами под снегом - сплошь зверьки; их норки в грунте забиты льдом. Над скоплениями леммингов вьются хищники, особенно много серебристых чаек. На проталинах много трупов леммингов со следами ударов клювом.

3 июня. 8°. Снег остался только в низинах, лемминги мечутся по тундре. На обнажившихся склонах пушица и осока сильно выедены грызунами.

5 июня. 5°. Снега на равнине нет. Норки леммингов по южным склонам начинают оттаивать. Там же держится и большинство зверьков, но укрытий хватает пока лишь немногим.

6 июня. 8°. Началось переселение леммингов на запад через Хромскую губу (ее ширина здесь около пяти километров). Зверьки бегут поодиночке, редко - парами.

7 июня. 10°. Вскрылись ручьи. На льду губы масса леммингов, преимущественно молодых. Среднее расстояние между бегущими зверьками - пятьдесят метров. Сегодня они бегут не только с востока на запад, но и с запада на восток (таких меньше). Путники иногда сталкиваются буквально нос к носу, но затем каждый продолжает бежать в свою сторону. В тундре лемминги мечутся среди снежной каши. Здесь все время в поле зрения десятки зверьков, слышен их несмолкаемый писк. У гнезд серебристых чаек много обезглавленных, но несъеденных грызунов. Над губой снуют стаи поморников и прочих чаек; птицы непрестанно пикируют и хватают леммингов.

9 июня. 7°. Среди полузатопленной тундры мечется масса зверьков. Переселение их через губу продолжается, но сегодня "путешественников" меньше. В тундре масса гнезд поморников, серебристых чаек и бургомистров.

10 июня. 10°. Склоны увалов обсыхают, норки леммингов освобождаются от льда. Зверьков на поверхности тундры немного, переселение их через губу почти прекратилось".

Летом в такие годы положение зверьков как будто упрочивается, леммингов становится все больше, но осенью на них обычно находит мор. Причины их гибели бывают разными, но вымирание зверьков будто предопределено заранее. Если в такое лето поймать лемминга, то, несмотря на заботливый уход и обилие корма, осенью он, как правило, погибает.

"Праздник жизни" заканчивается. На следующий год по тундре бродят голодные бездомные песцы, и редкой пичуге удается вывести, а тем более вырастить птенцов. В такое лето не увидишь здесь белой совы, редки поморники и канюки. Тундра кажется опустевшей, онемевшей.

Вспышки размножения леммингов бывают иногда и на небольших пятачках. Обнаружить такие скопления тогда можно только случайно либо выискивать с самолета; их выдают сгущения белых точек - сидящих у гнезд белых сов. Но чаще "урожаи" грызунов происходят на больших пространствах тундр, как, скажем, было в 1973 году на всем Ямале или в 1979 году - на всем полуострове, кроме его крайнего юга. Иногда же лемминги размножаются сразу на громадных площадях. Например, летом 1946 года их было множество и на Большой, и на Малой Землях, на Ямале, Гыданском полуострове, Таймыре, на большей части севера Якутии. Причины таких вспышек до конца не выяснены. Неудачными оказались попытки связать их только с погодой, с обилием кормов, численностью хищников, с активностью солнца. Более вероятно, что они зависят от сочетания многих причин, в том числе обусловлены и плодовитостью самих животных. Плодовитость же леммингов очень высока. Подсчитано, что потомство от одной пары, даже если половина его погибнет, составит через три года около сотни зверьков!

Копытные лемминги обитают в более сухих, возвышенных участках тундр. Здесь, конечно, меньше корма, и в первую очередь поэтому копытные лемминги никогда не размножаются в таком количестве, как сибирские. Снег в таких местах неглубокий, но очень плотный, к тому же и зимой зверьки часто показываются на поверхности. В прямой связи с их образом жизни и зимний облик животных - длинный белый мех и "копытца" - разросшиеся когти средних пальцев на передних ногах.

Несхож и их характер. Если сибирский лемминг - зверек беспокойный, нервный, даже злобный, то копытный скорее флегматик и "добряк". Поймаешь его - он не кусается, спокойно сидит в руке. Посадишь в карман - сидит и там: смирно, терпеливо. Не раз копытные лемминги приживались на базе в наших экспедициях. Кто-нибудь приносил из тундры зверька и сажал его на стол. Пленник обследовал "место заключения", обходил стол по краю, но спрыгивать не решался, а когда находил корм, окончательно успокаивался и жил здесь иной раз неделями, а то и месяцами.

После леммингов песец - самый обычный из тундровых зверей. В годы, когда он обеспечен кормом, песцовые семьи занимают подавляющее большинство пригодных для их жизни нор. То и дело видишь тогда самих песцов, слышишь их глухой "с подвывом" лай, замечаешь вызванный ими переполох-суету и тревожные крики куликов, пуночек, поморников. Да песцам и нельзя не суетиться: в норах ждет их с кормом десяток, а то и полтора десятка голодных ртов.

В такие годы вся тундра поделена между песцовыми семьями, а жизнь взрослых зверей очень беспокойна: нужно не только кормить потомство, добывать корм для себя, но и охранять свои владения. Человека, идущего по тундре, часто провожает, а точнее, "выпроваживает" со своего участка песец. И это занятие, похоже, не доставляет ему удовольствия. Высунув язык, он тянется за тобой сзади или сбоку, тявкает, воет. Если идешь медленно, а тем более остановишься, сядешь, песец прямо-таки "выходит из себя". Он зайдет спереди, сзади, сбоку, "за компанию" тоже посидит невдалеке, жалобно поскулит. Зато с какой радостью он мчится по своим делам, когда человек покидает его участок! Какое-то время остаешься в одиночестве, но ненадолго. Смотришь: с "кислой физиономией" навстречу плетется новый "землевладелец". И так весь день, весь маршрут.

Но это - летом, когда песец выглядит невзрачно, когда его мех короткий, бурый, когда с него неряшливо свисают клочья зимней шерсти. Однако стоит песцу перелинять, стать белоснежным, как меняется не только его внешний вид, но и поведение. Он становится осторожным, недоверчивым, будто понимает, как ценна одетая им новая пушистая шуба. Трудно его теперь увидеть, а если заметишь, то только вдали, когда он несется куда-то галопом, таким удивительно легким, будто песца подбрасывают в воздух пружины.

Конечно, сытнее живется ему летом, тем более в "мышиные" годы. Впрочем, в летнее время он "сводит концы с концами" и при "неурожаях" грызунов - охотится на птиц, разоряет их гнезда, кормится "дарами моря", при случае ловит рыбу, ест ягоды. Но все равно, когда грызунов мало, большинство песцов остаются без потомства, да и вообще живут холостяками, бродяжничают.

Леммингами, когда они есть, песец кормится и зимой. Его следы теперь чаще встретишь в долинах ручьев, в низинах, где глубже и рыхлее снег, где скапливаются и доступнее для него лемминги. По следам можно восстановить всю картину охоты. Вот здесь песец как бы споткнулся, размеренный бег его прервался - охотник, наверное, почуял добычу. Прыжок в сторону, следы ткнувшейся в снег морды - "разведка боем"; лемминг, похоже, перебежал на другое место. Новый прыжок, следы "приземления" и мордой, и передними лапами, кучка набросанного лапами снега - опять не повезло. Еще прыжок, кучка снега побольше, на снегу капельки крови. Удача!

Однако даже в "мышиные" зимы песцам прокормиться в тундре нелегко, и они еще осенью откочевывают отсюда. Одни идут на юг и по долинам рек забредают далеко в глубь лесной зоны, другие выходят на морской лед, становятся спутниками и иждивенцами белых медведей. В конце 30-х годов зоолог В. М. Сдобников пометил на Ямале металлическими сережками сто семьдесят молодых песцов. Судьба большинства их осталась неизвестной, но некоторые "дали о себе знать". Четыре из них откочевали на север, пять - на северо-запад, три - на запад, двенадцать - на юго-запад, два - на юг и один - на северо-восток. Четыре песца были найдены на Ямале, почти там же, где они и были помечены. Один из четвероногих путешественников через три с половиной месяца был пойман в Малоземельской тундре, за девятьсот километров от Ямала, другой два с половиной года спустя попал в капкан на Новой Земле, то есть по прямой - более чем в тысяче километров от места мечения. Иными словами, песцы разбрелись отсюда во всех направлениях, кроме востока и юго-востока.

Песец в тундре не только один из самых приметных, но и главный промысловый зверь, а добыча его - основная забота северных охотников. В Советском Союзе в некоторые годы добывается больше ста тысяч песцовых шкурок, в том числе на Ямале-до десяти-двенадцати тысяч.

Таков песец летом

Песцов чаще добывают "пастями", нехитрыми по устройству ловушками, построенными из бревен, камней, дерна, а линии этих ловушек - "пастники", особенно на Таймыре, на севере Якутии, тянутся вдоль морского побережья или вдоль рек на многие тысячи километров. Пасть-изобретение старинное, русское. Не случайно у долган и якутов бытует слегка измененное русское ее название - "паас"; по-русски же - "брыкалом", "сторожком" - они называют и отдельные части ловушки. Пасть, хотя и просто устроена, надежна, уловиста, ее можно сделать из подручных материалов, и она, вероятно, еще послужит охотникам. Издавна добывают этих зверей также капканами.

Установка, настораживание, осмотр ловушек в мороз, в пургу-труд нелегкий и уж во всяком случае, прозаичный. Но существует охота на песцов традиционно ненецкая - увлекательная, спортивная, "праздничная". Это толара - "загон", "облава".

Выждав хорошую погоду, хороший санный путь, в заранее назначенное место выезжают тридцать-сорок, а то и больше оленьих упряжек. Скопление такого количества людей, обычно живущих порознь, уже само по себе событие. На участниках толары "выходная" одежда, на оленях - нарядная сбруя, да и в упряжках - отборные олени, чаще важенки (они азартнее быков, стремителен их бег накоротке).

Домашние олени

От места сбора по команде распорядителя охоты упряжки широкими дугами разъезжаются в стороны, образуя как бы крылья невода. Такой "невод", прочесывая тундру, мчится не один час. Закинув на спины рога, скачут олени, слышатся крики загонщиков. Но вот крайние упряжки начинают сближаться, крылья постепенно смыкаются, образуется круг диаметром в несколько километров. Затем круг стремительно сокращается (тут-то и нужен азарт важенок), стенки "невода" становятся все плотнее и прочнее. Уже видно, как мечутся в кольце песцы, зайцы, а бывает, и волки. Если страсти охотников и так уже были накалены, то теперь этот накал "на точке кипения". Круг все больше сужается. В него входят стрелки. Поднимается канонада.

День кончается, наползают сумерки. Но и охоте конец; удачный загон дает иногда сотню, а иногда и больше песцов.

Свист и звон утиных крыльев, заунывные крики морянок "ауллы-ауллы" (не случайно этих уток часто называют аулейками), гусиный гогот-то трубный, торжественный, то скрипучий и пронзительный, стаи самих гусей, выстроившихся в небе когда "гуськом", когда клином... Водоплавающие птицы так же характерны для тундр, как турухтаньи турниры, песни куликов-песочников, лай песцов.

Особенно заметны здесь гуси. Да и как не залюбоваться слаженным полетом этих крупных, статных птиц. Редкий человек останется равнодушным, тем более дрогнет сердце охотника при виде пролетающей гусиной стаи. Дикий гусь, к какому бы виду он ни относился, красив и - добавлю также - умен. Это один из самых желанных охотничьих трофеев.

Родина подавляющего большинства диких гусей - Крайний Север Евразии и Северной Америки, а точнее, некоторые участки тундр, особенно равнинных, сырых, с обилием рек и озер, с пышным (конечно, для тундры) травостоем. К ним в первую очередь относятся восток Большеземельской тундры, Ямал и Гыданский полуостров, запад Таймыра.

О том, что север Западной Сибири - один из главных в Евразии очагов размножения водоплавающих, можно было догадываться и раньше, но после 1969 года, когда закончился здесь их подсчет, предположение сменилось уверенностью. Вместе с Александром Александровичем Кищинским, моим другом и спутником по многим экспедициям, подряд два летних сезона мы посвятили этой интересной работе. А начали ее с того, что и на Ямале, и на Гыданском полуострове заложили несколько "полигонов", пересчитали и нанесли на карту все находившиеся здесь гусиные и утиные гнезда и выводки. Затем облетали свои "полигоны" на самолете и вертолете, на разной высоте и с разной скоростью. Так удалось определить величину ошибки, допускаемой наблюдателем при подсчете водоплавающих птиц с воздуха. Теперь можно было начинать и "рабочие" полеты. За два года мы покрыли учетами с воздуха около пяти тысяч квадратных километров и выяснили, что в "нормальное" по погоде лето на севере Западной Сибири (главным образом на Ямале, в полосе его мохово-лишайниковых тундр) обитает не меньше пяти-шести тысяч только взрослых тундровых лебедей, трехсот тысяч гусей (белолобых и гуменников; различаются они с воздуха плохо) и миллиона уток (преимущественно морянок). Осенью же, вместе с молодыми, отсюда улетает в общей сложности не меньше трех миллионов водоплавающих. Это, быть может, около половины всех гусей и уток, которых "поставляют" охотникам средних широт тундры Евразии.

Лето в тундре знаменуется не только приходом теплых дней, но и, увы, появлением комаров, а потом оводов, мошки, словом, всех тех крылатых насекомых, которых объединяет общее понятие "гнус". Уже из самого названия ясно, что ждать от этой компании ничего хорошего не приходится.

В тундре гнус еще не так лют, как в тайге, но все равно и здесь достается от него человеку и животным. Главная "составная часть" его - комары (зоологи относят их к нескольким видам и даже родам). Они облаком вьются и над людьми, и над оленями, сплошь и не в один ряд облепляют человека, лезут в нос, в глаза, в уши. Трудно становится дышать, плохо видно и слышно, лоб, уши, руки горят от комариных укусов.

"Не трескучие морозы, не зимние ночи, но чудовищные тучи летних комаров затрудняют жизнь и работу на севере", - писал известный зоолог и путешественник С. А. Бутурлин, и с его мнением нельзя не согласиться. Особенно изобилуют комарами равнинные, сырые, а тем более кустарниковые тундры Ямала, Гыданского полуострова, севера Якутии. Наиболее "комарны" тихие теплые дни. "Шибко густой комар ноне", - говорят о таких днях колымчане. Когда он "густ", шум, производимый множеством крыльев насекомых, воспринимается как звон или гул. Очень "густого" комара мне довелось застать здесь, на Ямале. Было это в теплый тихий день, в кустарниковых тундрах, да еще в "комарный" год. Перед глазами висело тогда что-то вроде серой полупрозрачной шторы. Слои насекомых, сидевших на капюшоне штормовки, на плечах и спине, не то чтобы давили, но все же явно воспринимались как груз. И вот - о шуме. Сосредоточившись, я услышал нечто похожее на рев реактивного двигателя, мощный звук с каким-то металлическим оттенком.

Тяжки такие дни, особенно если они застают тебя в тундре, в маршруте. Хотя и изнываешь от жары, ни штормовки ни телогрейки не сбросишь. От кровопийц сначала хочется уйти, убежать. А потом, когда обессилишь, наступает апатия, чувствуешь, что тебе уже все равно - "хоть сожрите, окаянные". Впечатления о тех днях в памяти, конечно, стираются, тускнеют. Лучше помнят их страницы дневников, поскольку они хранят "вещественные доказательства" - десятки и сотни присохших к бумаге комариных мумий.

В "комарные" дни падает работоспособность людей. В "комарный" сезон трудно удержать оленей на месте; как и человек, они стремятся уйти, убежать от кровопийц, и пастухи иной раз не справляются со стадом, теряют много животных. В такое лето олени плохо кормятся, к осени остаются истощенными, а следующей весной самки либо не родят телят, либо родят их слабыми, нежизнеспособными. В такой год часто можно встретить уже в конце лета гнездо, например, мохноногого канюка с птенцами-заморышами, сплошь облепленными комарами. Взрослыми птицами таким птенцам, конечно, не стать.

Каждый спасается здесь от комариной напасти по-своему. На помощь человеку в последние годы пришли репелленты - противокомариные жидкости и мази, и они заметно облегчили жизнь северян. Изыскиваются и новые средства защиты человека от насекомых: испытывается особой вязки белье, физики пытаются отгонять комаров ультразвуками. Но остаются в ходу и старинные приемы "самообороны" - накомарники (в прошлом в Якутии их делали из конского волоса, и те, кто теперь ими владеет, очень их ценят), пологи для спанья и, конечно, дымокуры. Дым от тлеющих сырых веток щиплет глаза, выжимает из них слезы, но уж лучше это, чем гнус.

Спасаясь от комаров, олени уходят в горы, на вершины увалов, где сильнее ветер, либо скапливаются на пятачках нестаявшего снега, где прохладнее. Да и переходы стад диких и домашних оленей (летом - к северу, зимой - к югу) тоже, наверное, сложились как средство защиты от кровососов. Другие тундровые звери - песцы, волки, лемминги - спасаются в норах - здесь прохладнее, сюда не лезут комары. Копает длинные норы и живет в них летом даже тундровый заяц-беляк. Лесные зайцы никогда этого не делают.

Но только ли зло исходит от комаров? Желудки большинства тундровых рыб бывают наполнены либо их личинками, либо взрослыми насекомыми. Никогда еще ни одному самому предприимчивому и терпеливому удильщику не удалось поймать на удочку лучших представителей здешнего рыбьего мира - чира или муксуна: настолько они специализировались в питании комарами, так ими обеспечены и так их предпочитают.

Личинки комаров - важная составная часть летнего рациона тундровых уток. Взрослыми насекомыми выкармливают птенцов почти все мелкие тундровые пернатые, и не случайно поэтому конец их насиживания обычно совпадает с началом массового лёта комаров. Ловко хватают "кровопийц" и кормятся в первые дни жизни только ими гусята-пуховички гуменников, белолобых гусей, краснозобых казарок. Да и не только птенцы. Комары - основа питания здешних насекомоядных птиц - каменок, коньков, трясогузок, варакушек.

Современные технические возможности, наверное, позволяют искоренить комаров в тундре если не полностью, то во всяком случае частично. Но что тогда произойдет? Быть может, не потребуются больше репелленты и накомарники. Но ведь исчезнет и рыба, исчезнут многие птицы. Тундра опустеет, онемеет. Выходит, что комары несут не только зло!

О мошке речь уже шла. Она сильно досаждает и человеку, и животным, счастье лишь, что век ее в тундре очень короток, да и не везде и не каждый год она здесь появляется.

Оводы, хотя сами по себе и безобидны (достигнув взрослого состояния, эти насекомые вообще не питаются), вызывают в оленьих стадах настоящую панику. Они не кусают, но оставляют на теле оленя свои яички (кожный овод) или личинок (носовой овод). И нет у оленя страшнее врага, кроме разве волка, чем эти "подарки".

Из яичек кожного овода, приклеенных насекомым к шерсти животного, выводятся личинки, а те проникают в кожу и поселяются здесь до следующего лета. Через год, достигнув уже размеров желудя, они вновь пробуравливают кожу и выпадают на землю, чтобы пройти здесь стадию куколок и превратиться во взрослых насекомых. На теле одного оленя развиваются подчас сотни личинок; такой олень худеет, теряет силы, а его спина превращается в сплошную рану. Носовой овод забрасывает в ноздри животному уже готовых подвижных личинок. Они добираются до носоглотки, где развиваются тоже около года, и приносят хозяину не меньше мучений, а иногда и гибель.

В общем трудно сказать, что хуже - комары, мошка или оводы.

Два "Вихря" на корме нашей "дюральки" то спокойно и умиротворенно урчат, то начинают звенеть натужно, нервно. За кормой во всю ширину реки разбегаются волны, а навстречу нам мчатся берега-то низменные, то высокие, обрывистые. Это тоже Ямал, река Сёяха Западная.

Река сильно петляет. Вода в ней мутная (поморы так и назвали ее рекой Мутной: хотя на самом деле она состоит из двух рек - Мордыяхи, впадающей в Карское море, и ее притока Сёяхи, вытекающей из большого озера Нейто), на солнце желтовато-бурая, а когда небо затягивают облака, какая-то неопределенно-серая. Широкие спокойные плесы сменяются перекатами, где течение становится бурным, стремительным. И всюду - на плесах, в сужениях - нас подкарауливают мели. Они не видны и прячутся, кажется, вопреки всем закономерностям именно там, где их никак не должно быть. Поэтому мы мчимся вверх по течению "перебежками", от мели к мели. На очередном препятствии моторы захлебываются, лодка встает. Иногда, не вылезая из нее, удается столкнуться шестами, но обычно вылезаем из лодки, сталкиваем и ведем ее "под уздцы", с трудом выдирая ноги из вязкого ила. Затем долгие попытки запустить моторы, новая пробежка - и новая мель.

С каждым поворотом реки ловишь себя на мысли, что высматриваешь поморские кочи, ждешь, что вот-вот забелеют над бурой водой паруса, послышатся человеческие голоса, зазвучит древняя, не сегодняшняя речь. Ведь эта река-часть "морского хода" к Мангазее.

Пароходы, идущие по реке Тазу, гудками приветствуют то место у устья речки Мангазейки, где когда-то стоял этот первый на севере Сибири - и притом немалый - русский город. Был в нем и свой кремль с высокой крепостной стеной, со сторожевыми башнями, со съезжей избой, где скрипели перьями дьяки, где вершился суд. Были здесь гостиный двор и таможня, со всех концов города виднелся высокий, в два этажа, воеводский дворец, а ближе к Мангазейке располагался посад с прямыми мощеными улицами и домами, нередко тоже двухэтажными. Жили в Мангазее стрельцы, другие государевы люди, ремесленники, купцы. Одних только собольих шкурок - ясака - отсюда вывозилось каждый год больше чем по сто тысяч. Здесь торговали, строили и чинили кочи, выделывали кожи и курили смолу, работали щепной товар - деревянную посуду, дрань для кровли, даже плавили для поделок медную руду, которую добывали на месте нынешнего Норильска. Над городом высилось несколько церквей, и далеко вокруг разливался колокольный перезвон. Словом, в Мангазее кипела жизнь, и не случайно современники называли ее "златокипящей".

"Морской ход" в Мангазею - от Пинеги, Мезени, Пустозерска - шел через Югорский Шар и юг Карского моря. Чтобы не огибать Ямал с севера и не встречаться со льдами, путешественники пересекали полуостров в его средней части - входили в реку Мутную и "тянулись бечевой" до озер, истоков реки. Дальше шли озерами, протоками, переволакивались в реку Зеленую (теперь это Сёяха Восточная). Сёяха по-ненецки - "проходная"; местные жители, наверное, давно знали об этом водном пути, возможно, и сами пользовались им и открыли его поморам. От устья Зеленой до конечной цели оставалось уже не так много, да и путь был легче; мореплаватели здесь "бежали парусным погодьем".

Дорога через Ямал была и тогда нелегкой, реки, как и теперь, изобиловали мелями. "А река Мутная невелика, через мощно перебросить камнем, а река мелка..." - писал один из тех путешественников, пинежанин Леонтий Шубин, по прозвищу Плехан. И тем не менее поморы предпочитали попадать в Мангазею "морским ходом". За лето ямальскими реками и озерами проходили в обе стороны и десяток, и полтора десятка кочей. Это сотни людей, и они, наверное, попутно рыбачили, охотились, торговали с местными жителями.

Однако то многолюдье на Ямале было недолгим, длилось лишь несколько десятилетий. Опасаясь, что, увязавшись за поморами, иностранцы "проищут" путь в Мангазею, царь Михаил Федорович издал в 1619 году "заказ крепкий". "Большим морем из Руси сюда не ходить", - говорилось в нем, а ослушникам грозило "быть казненными злыми смертями и домы разорити до основания". С царевым "заказом" на Ямал опять пришла тишина, больше не белели на реках и озерах паруса поморских кочей, замер ворот на волоке у озера Луце-хавы-то (по-ненецки - "озеро, где погибли русские"). Да и Мангазея с закрытием "морского хода" стала хиреть, а в 1672 году город вообще был упразднен...

История исследования Ямала не так уж коротка. О его географии, конечно, были осведомлены поморы, проторившие в XVI столетии северный путь в Мангазею. В тридцатых годах XVIII века трудами геодезиста Василия Селифонтова, других участников Великой Северной экспедиции были составлены первая опись и карта Ямала. Еще сто лет спустя штурман И. Иванов (он же составил и первую опись Вайгача) объехал берега полуострова и уточнил его карту. И тем не менее даже в начале нынешнего века значительная часть береговой линии Ямала обозначалась пунктиром, а его внутренние части изобиловали "белыми пятнами". Стереть многие из них удалось в 1908 году экспедиции Русского географического общества. Организатором и руководителем ее был молодой географ и зоолог, а в будущем известный ученый, профессор Борис Михайлович Житков.

В подчинении у Житкова находилось всего три человека: топограф, коллектор и переводчик. Экспедиция провела здесь лишь весну и лето, однако сумела объехать на оленях весь Ямал, провести топографическую съемку, метеорологические наблюдения, собрать большие коллекции местных растений, животных, предметов ненецкого быта. В 1913 году появился солидный труд Б. М. Житкова "Полуостров Ямал" - обстоятельное описание работы экспедиции, природы полуострова, образа жизни и занятий местных жителей. К книге прилагалась и новая карта Ямала. И книга, и карта не потеряли ценности даже в наши дни. К ним часто обращаются специалисты, а книгу принимают за образец географической монографии.

С Борисом Михайловичем Житковым мне довелось встречаться незадолго до войны, в последние годы его жизни. Небольшого роста, сухощавый, седой, с седыми короткими усами и непременным пенсне на носу, скромный, даже неприметный. Таким я помню его. Встретить его часто можно было в старинном здании Зоологического музея Московского университета. Борис Михайлович уже числился пенсионером, но приходил в музей как на службу и, кажется, никогда не оставался здесь один. Его окружали, искали с ним встречи безусые студенты и седобородые коллеги-профессора, в музее его дожидались явно приехавшие из "глубинки", одетые по "сибирской моде" практики-звероводы и охотоведы, просто охотники. Житкова знали, у него просили советов, с ним делились планами, мыслями.

Борис Михайлович прожил долгую и интересную жизнь. Он много лет преподавал в Московском университете, в Тимирязевской академии, в Лесном институте и читал публичные лекции в Политехническом музее, занимался организацией охотничьего хозяйства и охраны природы, заседал в ученых советах и писал книги, статьи, даже фельетоны для газет. Но пожалуй, главным для него делом было изучение и освоение Севера. Еще в 1893 году, будучи студентом, он побывал на Белом море; потом вместе со своим другом С. А. Бутурлиным путешествовал по Новой Земле и Колгуеву, позже были экспедиции на полуострова Канин и Ямал, многолетняя работа в Комитете Севера при Президиуме ВЦИК...

В конце июня 1980 года я оказался на берегу Сёяхи, там, где пролегал и маршрут экспедиции Житкова. По первому впечатлению здесь за это время как будто ничего не изменилось.

"Богатством птиц отличались долины Сёяхи и Морды", - писал в своем дневнике Борис Михайлович семьдесят два года назад.

"Долина Сёяхи отличается богатством жизни. Большие площади здесь занимают ивняки, местами они высотой по колено. Начали встречаться белые куропатки, чернозобики, желтоголовые трясогузки, краснозобые коньки, а по песчаным буграм - тундровые жаворонки", - значится в дневнике у меня.

"Тундра обрывалась крутыми и высокими осыпями к обширной долине Морды, покрытой озерами и широкими протоками полой воды... Гуси давно уже сидели на гнездах, и начали собираться табуны холостых птиц, линька которых приближалась... Из хищников сокола, белые совы и канюки гнездились кое-где на холмах и обрывах долины", - в дневнике Б. М. Житкова.

Гнездо белой совы

"С увалов, цепь которых тянется вдоль Сёяхи, по ее левому берегу, открывается широкая, богатая озерами долина Мордыяхи. Пролетают косяки гусей, преимущественно гуменников, очевидно, собираются на линьку холостые птицы. Здесь необыкновенное для Ямала обилие пернатых хищников: на увалах за день встречены четыре пары канюков и две пары соколов-сапсанов", - в моем дневнике.

"Красную казарку встретили в числе немногих, по-видимому, гнездившихся, пар близ впадения речки Тумбойяха в реку Сёяха, нигде в других местах вида этого не наблюдали", - у Житкова.

"На песчаных ярах у устья Тумбойяхи, вблизи гнезда канюка, гнездо краснозобой казарки (это единственное пока место встречи казарок). Самец держится на противоположном, низменном берегу реки. Взлетая при тревоге, он кричит совсем как сапсан - "кья-кья-кья". Не умышленная ли это имитация крика своего "защитника"? Две пары каменок, несколько пар белых трясогузок, заяц и горностай - таковы кроме канюков соседи казарок", - у меня.

На увалах у Сёяхи мне встретилось и несколько ненецких жертвенников - издали заметные кучи оленьих черепов с рогами либо отдельных рогов. Их, наверное, тоже видел Житков.

По-ненецки такие места называются "хэбидя" или - на русский манер - "гибидеи". Жертвоприношения были когда-то распространенным обрядом у этого народа; жертвой обычно служили олени, а жертвенники всюду, где жили ненцы, от Белого моря до Енисея, представляли как бы характерную часть тундрового пейзажа.

Гибидеев больше всего на Ямале. Чаще их увидишь на приметных местах - на мысах, на вершинах бугров. Кроме оленьих черепов и рогов здесь встречаются и идолы, причем не обязательно деревянные, сделанные руками человека. Идолами могли быть необычные камни, куски дерева, черепа особо почитаемых либо каких-то необычных, диковинных животных. Гибидеи поэтому могут заинтересовать и зоолога. В этом я убедился много лет назад. Тогда нам с Сашей Кищинским встретился жертвенник, где идолами были неплохо сохранившиеся шесть черепов овцебыков. Случилось это тоже на Ямале, в долине Юрибея. Потом выяснилось, что те овцебыки жили около десяти тысяч лет назад. Вероятно, их черепа долго пролежали в земле, а когда оказались на поверхности, на них, как на необычные предметы, обратили внимание ненцы. Сознаюсь, что и мы не смогли пройти мимо них равнодушно. Хотя каждый череп весил немало, да и размеры их порядочны, а наши рюкзаки и без того оттягивали плечи, эту находку мы унесли с собой. Она заинтересовала специалистов и теперь хранится в Палеонтологическом музее Академии наук СССР.

Относились к особо почитаемым предметам, "удостаивались чести" стать идолами и черепа белых медведей. Они скапливались на некоторых гибидеях, а такие коллекции представляют большую научную ценность.

'Главный шаман' зимой

После разрушения миссионерами Вясака его как бы стал замещать "Главный шаман", расположенный на севере Ямала, у мыса Яумал-хэ (Шаманский). Первым из европейцев побывал здесь, по-видимому, также Б. М. Житков. Он увидел полузанесенные снегом большие кучи деревянных идолов, лиственничных шестов (лиственницу ненцы почитали как "священное" дерево), рогов и шкур жертвенных оленей. Другой гибидеи, открытый Житкову ненцами, находился недалеко отсюда, на самом берегу пролива Малыгина. Его составляли почти исключительно черепа белых медведей.

Много лет и я стремился попасть сюда, несколько раз даже видел эти гибидеи с самолета, но посадка вблизи них все не удавалась. Лишь весной 1972 года вместе с известными палеонтологами Н. К. Верещагиным и Е. Н. Курочкиным нас высадила здесь лыжная "Аннушка". Перед нами выглядывали из-под снега большие кучи оленьих черепов, рогов, шкур, грубо сделанных деревянных идолов и просто лиственничных шестов. На фоне хмурого серого неба "Шаман" смотрелся мрачно, сурово, а едва затих вдали гул самолета, стал задувать ветер, задымилась поземка. Вскоре поднялась пурга. "Шаман", похоже, был недоволен нашим вторжением.

'Главный шаман' летом

Порядка, который существовал на жертвеннике, мы старались не нарушать, и его "хозяин" как бы примирился с нами, приоткрыл нам дверь к своим сокровищам. Шурфы, пробитые в слое плотного снега, показали, что земля здесь местами вымощена медвежьими черепами. Кое-где они были заткнуты и в частокол из деревянных идолов. Посоветовавшись, мы решили вывезти отсюда часть наиболее сохранившихся черепов; несколько десятков их укутали бумагой, одеждой, в общем доступными упаковочными материалами и, улетая, погрузили в самолет. Они попали в Ленинград, в Зоологический музей Академии наук, и это было интересным пополнением его коллекций. Однако "Шаман" тогда лишь приоткрыл дверь своей кладовой, тем более что "медвежьего" гибидея мы вообще не нашли и решили, что он скрывается под снежными наносами.

'Хозяин' Арктики

Еще раз мне удалось попасть сюда в 1976 году, теперь уже летом. Вместе с географом М. Г. Деевым мы пришли к "Главному шаману" пешком и смогли рассмотреть его не спеша, во всех подробностях. "Шамана", оказалось, составляют семь отдельных жертвенников, расположенных невдалеке друг от друга. Были они разной величины; у самого большого из них диаметр достигал пяти, а высота - трех метров. На этот раз нам удалось рассмотреть и многие детали, которые нельзя было увидеть зимой, например разной давности подношения: песцовые шкурки, остатки меховой одежды, обломки саней и старинной утвари, бутылки, монеты. Они лежали на земле, висели на идолах, на шестах.

"Сколько же здесь интересного для этнографа, историка", - подумалось мне. Да и меня, зоолога, ждали на жертвенниках новые находки - еще около сотни медвежьих черепов; только на их обмеры ушло несколько дней. Удалось теперь найти и "медвежий" гибидеи, но, к сожалению, попали мы сюда слишком поздно. Берег, на котором он стоял, разрушился, и большая часть жертвенника (очевидно, совсем недавно) упала в море, в пролив Малыгина.

Оленевод Андрей Вануйто, внук проводника Житкова Аница Вануйто, сказал мне: "У наших стариков это были хэбиде, здесь молились, просили у духов удачи. Мы их бережем. Сейчас у нас это как маяки. Без них не узнаешь, где правильная дорога, без них как будешь каслать?" Выходит, это не только исторические памятники. Они и сегодня служат человеку.

На Сёяхе, да и вообще на Ямале, со времен Житкова, даже древней Мангазеи, кажется, мало что изменилось. Но это лишь на первый взгляд. Кроме чумов, оленьих стад, гибидеев характерной принадлежностью здешнего пейзажа стали буровые вышки, а в небе чаще, чем гусиные стаи, видишь теперь самолеты и вертолеты. Здесь развиваются новые отрасли хозяйства - добыча нефти и газа.

Тундра, и это относится не только к Ямалу, становится в СССР важным поставщиком полезных ископаемых. Но к сожалению, новые отрасли хозяйства не всегда уживаются тут с отраслями старыми, традиционными - оленеводством, рыбным и охотничьим промыслами. Ямальские оленеводы не без оснований сетуют на сокращение площадей оленьих пастбищ - их выводят из строя гусеницы тракторов и вездеходов, они страдают от загрязнений нефтью и буровыми растворами. На оскудение запасов рыбы, дичи, зверя сетуют ямальские рыбаки и охотники. Иными словами, становится очевидной хрупкость, особая уязвимость здешней природы, необходимость более бережного к ней отношения, упорядочения использования современной техники, ограничения загрязнений почв, воды, воздуха и, конечно, организации охраняемых природных территорий - заповедников, заказников, памятников природы.

А здесь есть что охранять.